Владимир Лесин - Атаман Платов

Второго предупреждения о сепаратистских намерениях Платова было достаточно, чтобы Павел вернул его с дороги на Дон и отправил в ссылку в Кострому.

Сам Платов был уверен в том, что причиной его ссылки в Кострому был донос Ратькова. Но имелось еще одно очень важное обстоятельство, о котором, кажется, он так и не узнал никогда.

Дело в том, что в день отъезда Матвея Ивановича на Дон император получил не только донос Ратькова, но и рапорт генерала Ивана Петровича Дунина-Борковского с изложением результатов проведенной им ревизии 1-го Чугуевского полка.

После выводов следственной комиссии этот рапорт вызывает недоумение. Генерал выяснил, что Платов не только не рассчитался с казаками своего полка, присвоив большую часть окладных и фуражных денег, но и продал им казенных лошадей, а полученную сумму израсходовал по собственному разумению.

Рапорт Дунина-Борковского государь приказал приобщить к делу, уже решенному, а Платова отправить в Кострому.

16 декабря сенатский курьер нашел Платова в Москве и в тот же день намерен был отправить его в Кострому, но не смог сделать этого, ибо Матвей Иванович сильно заболел. Над ним хлопотал лекарь, решивший пустить ему кровь. Лишь через неделю Платов прибыл на место и предстал пред очи гражданского губернатора Бориса Петровича Островского.

Кучер, осадив лошадей, остановил возок перед домом губернатора. Пассажиры вышли. Сенатский курьер позвонил. Дверь приоткрылась — слуга спросил:

— Кто такие?

— Сенатский курьер Николев из Петербурга.

Скоро появился губернатор Островский. Николев протянул ему конверт с письмом от генерал-прокурора Куракина.

А. Б. Куракин — Б. П. Островскому,

13 декабря 1797 года:

«Милостивый государь мой Борис Петрович!

С сим письмом явится к Вам посланный от меня курьер и с ним вместе генерал-майор Платов, которому государь император повелеть соизволил жить в Костроме. Уведомляя о сем, ничего особенного Вам… сказать и поручить не имею, кроме наблюдения; о невыездном его пребывании и образе жизни прошу меня уведомлять».

24 декабря, канун Рождества. Многочисленная челядь губернатора завершала приготовления к празднику. Горели лампады и свечи. Серебром и позолотой сияли оклады икон, с которых смотрели суровые лики святых. По дому распространялся пряный аромат кухни. Матвей Иванович, разомлевший после бани, лежал на диване, вперив взгляд в потолок. От тяжелых дум отвлек его стук в дверь. Вошел слуга.

— Барин, Борис Петрович просит вас к столу, — сказал тот и, поклонившись, стал пятиться к выходу.

— Спаси Бог, сейчас приду.

Платов вошел в столовую. За большим овальным столом сидели члены семьи и близкие родственники губернатора. Островский предложил Матвею Ивановичу сесть рядом. Часы пробили двенадцать. Борис Петрович встал, поднял бокал и заговорил:

— Господа, поздравляю всех с великим праздником Рождества Христова. Пусть минуют вас беды и не покинут надежды. С нами Бог, — и, перекрестившись, пригубил искрящееся шампанское.

Матвей Иванович испытывал неловкость в компании незнакомых людей. Однако под присмотром заботливого хозяина поужинал довольно плотно и даже выпил с ним несколько рюмок водки.

Борис Петрович пригласил Платова в кабинет, усадил в кресло и сам сел напротив.

— Чувствую я, Матвей Иванович, — начал Островский, — камень у вас на душе. Понимаю, в наше время и без вины можно оказаться виноватым. И все-таки, за что известного в России воина определили в нашу глухомань на жительство?

То ли Платов проникся доверием к этому образованному человеку, то ли была потребность высказаться, только он, не хитря, выложил все, как на исповеди:

— Давняя это история, Борис Петрович, тянется аж с восемьдесят восьмого года, когда светлейший князь Потемкин, царствие ему небесное, поручил мне создать регулярное казачье Екатеринославское войско. За дело я взялся ретиво, очень хотелось содержать полки в хорошем состоянии. А отпускаемых сумм постоянно не хватало. Крутился, как мог. Вкладывал свои. Брал у кредиторов. Когда получал из кассы провиантской канцелярии, возвращал. Задерживал выдачу окладных и фуражных денег. Переводил с одного счета на другой. И в конце запутался окончательно, задолжал. Все можно было бы поправить, но из-за долгой отлучки не смог этого сделать. А больше страдаю от недоброхотов, наплели на меня три короба…

Матвей Иванович помолчал немного, а потом добавил: