Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Хотел уж я написать Николаю Николаевичу из села этого заснеженного послание, а потом подумал: «Зачем? Ведь он же притворяется! Если б заблуждался — другое дело. А знать, хорошей, многострадальной души человек и книжку с хорошей надписью прислал». Вот гут и думай чего хочешь!

Ещё читаю книгу Черкасова «Записки охотника Восточной Сибири», случайно купленную в уценённых книгах. Бог мой. какой это кладезь языка, наблюдательности. душевности, а сам Черкасов — это ж образен кристально честного русского человека! На душе тепло делается, как такое и о таком читаешь!

Ничего письмо-то я Вам накатал! Дал стране угля! Целый вечер будете разбираться, потому как поболтать мне здесь не с кем — терпите!

Как приеду в Москву (всё надеюсь, что скоро позовут), так Вам и позвоню сразу, а может, когда и в деревушку к себе вызову, отдохнуть маленько от столицы. Вот бы мы уж поболтали под треск и шёлк дров в русской печке. Читали ль вы стихи Джемса Клиффорда в № 7 «Нашего современника» прошлый год? Я их очень полюбил. Все вот хожу по избе и твержу:

Мой дедушка Дик

был славный старик —

храню до сих пор его трубки

Был смел он и прям

и очень упрям,

и в спорах не шёл на уступки.

Мой дедушка Дик силён был как бык,

ругался, как шкипер на баке.

Был дока старик, мой дедушка Дик,

в работе, в попойке и в драке и т. д.

Особенно полюбилось мне его «Кафе»; а строчки эти совершенно неожиданные в конце: «И вертится планета, и летит к своей неотвратимой катастрофе» всякий раз берут за живое и ещё наводят на мысль о том, что наши поэты не умеют, а также не могут из-за «тик-так» позволить себе говорить так вот «вольно» обо всём, что питает людей и души. Это в тот миг, в тот час. когда планета «вертится и летит...» в самом деле куда-то к чертям на кулички. А может, мне из деревни так кажется? Может, в Москве она летит совсем по иному? По другим орбитам?

Если не приеду, напишите мне: куда и чего у вас там летит.

Вас обнимаю за душевные письма и особенно за строки о Твардовском Славно у меня на душе от них. поэтому и расписался так неудержимо.

Ваш Виктор

22 ноября 1965 г.

Быковка

(А.М.Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Сегодня я последний день в деревне и поэтому могу себе позволить писать что угодно и делать тоже, что вздумается, ибо в юроде, там ни дела, ни работы, как говорится.

Пробыл я здесь 20 дней в этот раз и много ходил по лесу, пилил и колол дрова, рыбачил, а между тем докончил два рассказа (на 40 страниц и на 28 страниц) да ещё набросал черновик третьего. Мне остаётся только благодарить провидение, как говорят европейцы, за то, что оно подсунуло мне этот «дом творчества», где крестьянам жить худо, очень уж они отторгнуты от людей и мира, а мне лучше не надо. Ещё одно противоречие жизни!

Новостей я никаких не знаю, ни о Солженицыне, ни о других. Из Вашего письма и о Смирнове, и о Чаковском только узнал. Будем надеяться — всё, что ни свершается, к лучшему. Да, пока вроде, тьфу, тьфу, просветы какие-то в жизни начались. Боязно от того, что за всем этим последует. Так уж нас приучили с недоверием смотреть в завтра. И вины в этом нашей нет, а беда наша только.

В «Новый мир» меня пока не зовут. Может, ещё и забодает Твардовский меня. Но будем надеяться на лучший исход! Трудно мне будет приняться за повесть снова. Я совершенно от неё отвык, и новые замыслы толпой обступили меня и теребя! со всех сторон, даже во сне не оставляют в покое.

На очереди небольшая повесть о войне. А я писать о войне всякий раз боюсь. Боюсь перед памятью убитых друзей сделать что-нибудь недостойно, слукавить, а ещё памяти своей боюсь. Иной раз так и думаю, что сдохну, разворошив все и заглянув в нутро войны. Словом, всякий раз будто перед взаправдашним боем. Опою и так мало я написал о воине — увиливаю всё. Но эта повестишка одолевает [ речь идёт о повести «Пастух и пастушка». — Сост. ] — она из тех, что может получиться или очень хорошо, или очень плохо. Буду надеяться на первое, иначе и начинать не стоит.

А Вас, значит, на рассказы потянуло? Это понятно. Очень завлекательный и емкий жанр В нём всё видно хорошо, и оттого малая вещь лучше, чем большая, да и вообще я, например, больше всего люблю работать нал рассказами. К.сожалению, за них платят так же, как и за романы — с листа и оттого рассказчики сидят голодом и один за другим покидают этот нехлебный жанр.

Я не так давно был у Евгения Носова в Курске и читал в рукописи его рассказ «Потрава» — будь я издателем, то взял бы часть гонораров от пухлых романов на схожую тему и заплатил бы за этот рассказ столько, чтоб год или два Женька ни о чём не думал. А он работает медленно, два рассказа в год — больше написать не может. И стыдно сказать, ел уже не раз ливерную колбасу, которую продавщицы из ближайшего магазина заносят его псу. Сказать кому, так не поверят, скажут — клевета на советскую действительность, и Женька никому не говорит об этом, стесняется своей бедности. Надо было видеть его, доброго и большого, горько сконфуженным из-за того, что он не мог «принять как следует гостя», то есть меня.