Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Жду Вашего разрешения отослать Ваше письмо в «Ветеран». В ответе имя, отчество и точный адрес должны быть.

Извините за почерк. Устал. Да лучше и не умею. Кланяюсь.

Виктор Астафьев

28 января 1990 г.

Красноярск

(С.Н.Асламовой)

Дорогая Светлана!

Получил я книги и письмо Ваше — спасибо! Сам я попал в проруху, в заразной Москве на съезде подцепил грипп, с лихой температурой сутки лежал до дому и здесь с ходу в больницу. Начались осложнения на сердце. А я так разогнался в работе над романом! Мне бы ещё неделю-две до съезда и кончил бы черновик первой книги, а теперь работоспособность утеряна, за столом занимаюсь пустяками, на роман ведь крепкие силы нужны. Боюсь, что зима так и пройдёт в недомоганиях.

Света! У меня большая просьба к тебе и издательству: если ещё не поздно гонорар за мою книгу из «Юношеской библиотеки» пусть переведут на счет Иркутского детского фонда, туда, куда перевели деньги от фантастики.

Мне нужен всего лишь квиток из бухгалтерии издательства — означенное число перевода и сумма.

В Красноярске-то не остаются внакладе, то сюда, то туда деньжонки отсылаю и ещё отдам, а в Иркутске, глядишь, и от меня помощь какая-никакая будет. Сделайте, ладно?

Кашель всё мучает, и грудь «харчит», как точно говорят в деревне.

Ну, всего Вам доброго! Кланяюсь, обнимаю. Ваш Виктор Петрович

3 февраля 1990 г.

Красноярск

(В.В.Воробьёвой)

Дорогая Вера Викторовна!

Книжку я получил и, отложив ворох всяких дел, да всё суетных, не писательских, посмотрел её на ночь. Замечательная книжка, поучительная для современных писателей-олухов, выясняющих, кто за евреев, кто против, и на всякий случай подпевающих евреям, поскольку нынче это выгодно.

Как жалко, как горько, что Костя не увидит этой книги. Может, как-то в земле отзовётся и дойдёт до него радость моя и всех его истинно любивших товарищей и друзей — и собрание сочинений, и другие книги, и поминание на родине, и эта вот исповедь души! Я верю, что кто-то, в чём-то, может, духом каким донесёт до Костиного упокоения наши чувства, нашу вину и молитву о нём. А то, что он был строптивый и гордый мужик, я ведаю по одному памятному случаю.

Какой-то съезд начинался или уже продолжался, оглядел я Колонный зал, смотрю — Костя [ Воробьёв. — Сост. ] спешит ко мне, расталкивая народ, улыбается широко, ладный, хорошо одетый, с умело завязанным галстуком (это всегда замечаю, поскольку сам до сих пор завязывать его не умею и Марья моя завязывает мне галстуки впрок, закладывает их в чемодан, а я в столицах, идя на Рождество, надеваю их через голову). Обнялись мы с Костей, крепко припали друг к другу, он меня по спине колотит, а голову с плеча не убирает — слёзы прячет. Я ж детдомовец, понятлив, а Костя — опять же по причине детдома: там ведь забьют, если не умеешь приспосабливаться.

Костя в тот раз отчего-то был убит, жаловаться мне откровенно стеснялся, и, поскольку дела мои шли чуть лучше, чем у него, но помочь-то в ту пору я ему ничем не мог, кроме как поддержать добрым словом. Вижу, неподалёку разговаривает с кем-то Б., изящно одетый, хорошо причёсанный, с тоже умело завязанным галстуком и уверенным видом. Я и ляпни Косте: «Ты ж с Б. знаком, обратись к нему, он сейчас в фаворе — секретарь, в сферы вхож...»

«Знаешь что, — разом освирепев, рыкнул Костя, — пошёл он, этот литературный барин. Я с голоду подыхать буду, к нему не пойду!..» — и от меня ушёл стремительно, и только потом, когда мы сидели в компании в гостинице, попивали водочку, подсел Костя ко мне и возникшее меж нами отчуждение снял. О Б. мы с ним уже никогда после не разговаривали, да и надобности не стало. Мы оба скоро поняли, что на бога надейся, да сам не плошай.

А написать предисловие я не могу — загружен бумагами по маковку, и все бумаги одна важней другой, аж военные с пистолетом на поясах их приносят, под расписку отдают, но главное — моё здоровье. Заразным гриппом маюсь, едва живой вернулся из поездки деловой и сразу в больницу. Недавно отпустили домой, но всё недомогаю, каждый вечер поднимается температура, кашель, голова болит, сердце постанывает, но главное, работоспособность утратил.

Перед съездом, после осенней поездки по России, на Курщину и в Америку, где все работают хорошо и не болтают про работу, про изобилие, я так горячо и сильно начал работать над романом о войне, что быстро накатал почти весь черновик первой книги (я, если «дозрею», то черновик пишу лихорадочно, стремительно, даже не зная, что получится, и только потом, получив первый текст с машинки, маю его и сам маюсь до истощения нервов и плоти). Ничего не пишу, кроме писем, ответов на письма и жалобы сов. граждан, а их всё больше и больше, жизнь испаскудилась, народ отупел от нищеты, но верит в бумагу всё ещё свято, берёт за грудки ближнего неистово, поскольку дальше и выше смелости ему недостаёт.