Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Секретарь снова углубился в лежащие перед ним бумаги. Смагин выскочил из редакции, мысленно ругая себя за наивность.

В дверях клуба он столкнулся с Чижовым, который обнял его за талию, как старого знакомого, и, не дав сказать слова, затараторил:

— Ах, как я пред вами виноват, дорогой Александр Александрович! Не истолкуйте мое отсутствие на вашем вечере превратно, но дело в том, что Вера Николаевна так неожиданно заболела, сердечный припадок, мы все так переволновались, пришел профессор Мгебришвили, вызвали еще других врачей, был целый консилиум. И я вместо того, чтобы вдыхать запах роз того букета, который вы получили, — об этом я узнал только сегодня, кстати, по рассеянности вы его забыли в клубе, — я должен был вдыхать запах лекарств. Но, к счастью, Вере Николаевне стало лучше. Мгебришвили — маг и волшебник. Недаром он закончил курс медицинских наук в Париже…

— Я очень рад, что Вере Николаевне стало лучше, — быстро произнес Смагин и, боясь сделать паузу, чтобы Чижов не воспользовался этим, продолжал: — Но объясните мне недоразумение, которое произошло с моим мнимым выступлением…

— Недоразумение? Мнимое выступление? Я ничего не понимаю, — признался изумленный Чижов.

— Я вам сейчас объясню.

Смагин рассказал ему все и тоже сослался на свою болезнь. Вопреки его ожиданию, Чижов засмеялся.

— Какие пустяки! Я думал, бог знает что случилось. Ну, не могли прийти и не пришли. У нас же не коммерческий подход к делу. Ведь деньги вы получили?

— Да, но я не могу брать деньги за несостоявшийся вечер. Я принес их обратно.

— Да вы с ума сошли! Во–первых, вы этим оскорбите клуб, его председателя, уважаемого всеми поэта Атахишвили, и меня как секретаря клуба. А во–вторых, если вы так щепетильны, то можете выступить в любой день, по вашему усмотрению, — и мы будем квиты. Кстати, сегодня в нашем клубе выступает сам Атахишвили. Обычно в дни выступлений он нигде не показывается, запирается дома, чтобы ничто не могло помешать его сосредоточенности. Но он еще за три дня до выступления просил меня не забыть передать вам его личное приглашение. У него столько единомышленников, что ему будет приятно, если будет присутствовать такой оппонент, как вы.

Смагин не верил ни одному слову Чижова. Чтобы скорей отвязаться от секретаря, он, решив быть сегодня вечером в клубе, простился с ним и направился было к выходу, как вдруг к нему подошел служащий клуба, в котором он узнал посыльного. Улыбаясь во весь рот, тот протянул ему огромный букет роз.

Чижов, наблюдавший эту сцену, крикнул:

— Это тот самый букет, который вам прислали!

Уже на лестнице Смагин испытал неприятное ощущение. Стенные зеркала в позолоченных рамах, ступени ослепительно белой мраморной лестницы… Медные кольца, на которых держалась красная бархатная дорожка, изредка позвякивали, как офицерские шпоры, крутые перила как бы говорили: «Не дотрагивайтесь до нас!» Собственные далеко не новые, хотя и тщательно вычищенные ботинки Смагина, а особенно слегка лоснящиеся полы пиджака и скромный галстук среди блеска зеркал, мрамора и позолоты казались скромной тряпочкой для вытирания пыли.

На площадке лестницы, точно желая поразить его неожиданностью, стояли, о чем–то оживленно беседуя, Везников, художники Надеждин и Пташкин и член Учредительного собрания Грузии Абуладзе.

Увидя Смагина, они заулыбались. Все четверо были одеты в безукоризненные костюмы. На Абуладзе — темно–коричневого цвета, на остальных — синего.

Смагин поклонился. Поздоровавшись, сейчас же отошел от них. Везников крикнул ему вдогонку:

— Александр Александрович! Мне надо с вами поговорить.

— Хорошо, — ответил Смагин и тут же почти столкнулся с Атахишвили.

Выхоленный, гладко выбритый, с тщательно сделанным пробором, поэт был одним из близких друзей Абуладзе и тоже, как тот, считал себя европейцем с головы до ног. Он протянул руку Смагину, смотря на него пустыми, безразличными глазами, и сразу же начал говорить о своем последнем романе, «еще не доконченном, но который произведет революцию в литературе».

— У меня работа идет довольно медленно, так как я пишу одновременно по–грузински и по–немецки…

Ему было совершенно безразлично, с кем говорить о своих литературных успехах. Про него рассказывали, что однажды, возвращаясь домой с последним ночным трамваем, он умудрился изложить содержание своего романа кондуктору. С ним невозможно было говорить о своих собственных делах. Он слушал, но не слышал, глаза смотрели на собеседника, но не видели его. Порой казалось, что, если во время разговора от него отойти, он не заметит этого и будет продолжать говорить.