Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

— Знаешь что, — сказала бабушка, — я сейчас приготовлю чай с малиновым вареньем, и никуда ты не пойдешь.

Я покорился воле бабушки с таким видом, как будто был страшно огорчен.

После чая я оказался в затруднительном положении. Спать не хотелось, а играть, раз я «болен», было неловко.

Бабушка, словно угадав мою мысль, сказала:

— Спать еще рано. Займись чем–нибудь, играй или читай.

И она опустилась в свое любимое кресло и начала дочитывать утренние газеты, без которых, как без гильз и табака, не представляла себе жизни.

4 февраля 1968 г.

Ножницы щелкали, как голодные челюсти. Что это было — забава, минутный каприз или жестокость подростка? Его круглая, как крокетный шар, крепкая голова наклонялась то в одну сторону, то в другую. Он держал большие ножницы в пальцах, подвижных, как у дорогих фарфоровых кукол, появившихся у нас в конце девяностых годов девятнадцатого века (тайна этой подвижности заключалась в том, что суставы их пальцев были скреплены резинками).

Может быть, как раз в это же время эти ножницы искала белокурая женщина, утомленная стиркой или чавканьем зингеровской машинки, а они прыгали от радости, что оказались на воле, вместо того чтобы лежать неподвижно на столе, вдыхая запах ситца или сатина.

Ножницы ерзали сейчас в руках двенадцатилетнего шалопая. В их блестящих, как серебристая чешуя озера, лезвиях мелькали голубые лоскутки неба, зеленые полоски вагонов и черные косы рельсов. Затея мальчишки не была доведена до конца. Ему не удалось полностью остричь собачонку. Мушка вырвалась из его рук и, ловко перепрыгнув заросшую крапивой канаву, ринулась куда глаза глядят. Но ее глаза волей или неволей упирались в железнодорожную насыпь. Влача за собой ремешок ошейника, она, не успев оглянуться, оказалась в руках девочки. Мушка в эту минуту боялась всего, даже ласки, и, напрягая последние силы, вырвалась и кинулась под вагон. В руках девочки беспомощно повис ремешок от ошейника.

— Мама, мама! — закричала она схватившей ее в охапку женщине. — Собачка убежала!

Мать шлепнула ее по руке и, задыхаясь от волнения, проговорила:

— Вот осталась бы вместе с этой дурацкой собачкой на перроне!

Поезд тронулся. За окнами вагона проплывали фонари и виадуки. Мать раскрыла книжку. А девочка еще долго скулила:

— Мама, мама, а где же собачка?

Колеса стучали все сильней и сильней, и фуражка начальника станции, похожая на румяный блинчик, проплыла вслед за водокачкой, в последний раз кивнувшей головой поезду. В соседнем купе зашуршала вощеная бумага, и разнесся запах жареных пирожков.

Мушка, испуганная лязганьем железа, свистками и шипеньем пара, выскользнула из–под вагона и побежала напрямик; ей все равно было, куда бежать. Страх овладел Мушкой. Она не понимала, что все это означает. И зачем земля была так изуродована этими странными железными полосами, то прямыми, то косыми, то одинокими, то собранными в кучу. Попадались редкие прохожие. Она шарахалась от них в сторону. Мушка не понимала, что они не обращают на нее внимания, у каждого свое дело. Это были стрелочники, сцепщики, железнодорожные сторожа и торопящиеся на работу кондукторы.

Начинало смеркаться. Закачались в больших натруженных руках маленькие ручные фонарики, похожие на любительские фотографические аппараты, входившие тогда в моду. Пахло асфальтом, нефтью и свежей краской. Вдруг до нее донесся резкий стук. Мушка приостановилась. Незнакомый ей стук был заглушён другим, еще более непонятным и таинственным. Это промчался скорый поезд, волоча за собой шлейф заката.

Мушку охватила темнота, лишь изредка разрезаемая тонкими светящимися ниточками мигающих фонарей.

Мушке так захотелось пить, что она лизнула иссохшим языком какую–то железную трубку, оказавшуюся невкусной и к тому же неприятно гудящей.

Когда не знаешь, что делать, надо двигаться, и Мушка побежала: и снова кругом темнота, и бесконечные щупальца рельсов, и чертежи неведомых построек. Ей казалось, что она топчется на одном месте. Тяжело дыша, она легла, вытянула лапы и начала вертеть головой, как бы ожидая, что темнота рассеется и внезапно появится прежнее, знакомое, обжитое — дворик, палисадник, играющие дети и нежный голос: «Дай лапку» или «На, лови сахар»; но темнота не рассеивалась, голод усиливался и никто не говорил «Лови сахар». Она не выла, не лаяла, а спокойно лежала, как бы слившись с темнотой. У нее была черная шерсть с коричневыми пятнышками на лапках. С каким бы удовольствием она лизнула сейчас своим шершавым языком глаза и лоб того человека, который взял бы ее на руки, положив под ее животик теплую ладонь! Она не думала, но чувствовала, что собачья ласка более простодушна, чем человеческая, которая состоит из множества частиц, друг друга исключающих. Но сейчас она бы с восторгом приняла и эту несовершенную человеческую ласку. Да, собачья ласка фундаментальна, неделима. Посмотрели бы вы на Мушку, когда она, еще не остриженная шалопаем, вертела хвостом и заглядывала в ваши глаза! А сейчас она лежит в черном тесте ночи, не зная, что же будет с ней дальше. Она слишком устала, чтобы искать клад, который где–нибудь да находится. Клад необыкновенной душевной теплоты и ласки.