Елена Прокофьева - Лучшие истории любви XX века

«Поезда с гусями». Много позже эта фраза как символ бессмысленности бытия и непознаваемости смерти прозвучит в фильме Никиты Сергеевича Михалкова «Утомленные солнцем».

Александр Павлович держался с достоинством – даже в долгие часы мучительнейшей агонии, но для нервного, чувствительного Миши все это было тяжелейшим, непереносимым испытанием… Впрочем, Миша Чехов не был бы собой, если бы не перенес все пережитое в связи со смертью отца в свое творчество. Он пишет целую лекцию на тему того, как именно следует изображать на сцене смерть. Он считает, что главное – уделять поменьше внимания «тем физиологическим процессам, которые, как нам кажется, и дают картину смерти»: «Мы не должны мучить публику, задыхаясь или корчась перед ней в муках агонии. (…) Смерть на сцене должна быть показана как замедление и исчезновение чувства времени».

Смерть отца стала последним рубежом, отделяющим Мишу от детства. Теперь он волей-неволей должен был повзрослеть – или хотя бы «изобразить» взрослость. Он стал главой семьи. Единственной опорой для овдовевшей матери. Осознание этого, вынужденное взросление углубили травму, причиненную зрелищем смерти: «После смерти отца мы с матерью переехали в Москву. Мне был 21 год, и я должен был призываться на военную службу. Мое душевное состояние было тогда уже очень тяжелым. Я почти терял равновесие в присутствии большого числа людей. Это развилось потом в боязнь толпы».

Но несмотря на все свои странности, Миша был очень обаятельным молодым человеком. А теперь, когда новое положение требовало от него «взрослости», он принялся самоутверждаться как мужчина, используя свое обаяние и актерский талант для обольщения как можно большего количества «современных барышень». Он словно пылал изнутри какой-то нервической страстью… И женщины отвечали на эту страсть, невзирая на многочисленные Мишины недостатки: впрочем, когда Чехов играл – для целого зала или для одной-единственной дамы, все его недостатки исчезали, оставался только его талант, чарующий талант. Он словно бы преображался внешне, когда играл. Не было больше маленького «гнидьего» роста, смешного вздернутого носа. Был только пламень в очах… И этот голос… Как Сирано де Бержерак – уговорить он мог любую!

К счастью для Миши, время было такое, что обвинить в распутстве за беспорядочность связей и вызвать на дуэль уже не могли. Дуэли остались в прошлом. И такие понятия, как «разврат» и «целомудрие», тоже уходили в прошлое. У графа Толстого все в том же романе «Сестры» приведен и манифест людей «нового времени»: «Мы – новые Колумбы! Мы – гениальные возбудители! Мы – семена нового человечества! Мы требуем от заплывшего жиром буржуазного общества отмены всех предрассудков. Отныне нет добродетели! Семья, общественные приличия, браки – отменяются. Мы этого требуем. Человек – мужчина и женщина – должен быть голым, свободным. Половые отношения есть достояние общества. Юноши и девушки, мужчины и женщины, вылезайте из насиженных логовищ, идите, нагие и счастливые, в хоровод под солнце дикого зверя!..»

«Великолепные кощунства» – так, кажется, назывались поэтически-художественные акции, проходившие в квартире героя романа – инженера Телегина? Подобные акции – пусть под другим названием, но подобные по сути – явились визитной карточкой нового времени. Потом об этом будут жалеть, но в 1913–1914 годах этим упивались. Все это время – начало XX века – можно назвать «эпохой великолепного кощунства». Хотя – что в этом кощунстве великолепного? Мы, нынешние, пожинаем плоды… От былого великолепия остались лишь лохмотья. Но в то время мир содрогался в предчувствии чего-то… Надвигался XX век: по-настоящему наш век начался не с рождественским перезвоном колоколов, в 1900 году, но – с выстрелом в Сараево, в 1914. А старый мир в судорогах умирал. И рушились все устои: религия, монархия, нравственность. Перед Первой мировой – в промежутке между двумя революциями, 1905 и 1917 года – все это отбрасывалось как ненужный хлам. А потом будут вспоминать с сожалением о безвозвратно ушедшем, прекрасном…

Миша Чехов считал себя человеком «нового времени».

Оля Книппер, бесспорно, принадлежала «уходящей эпохе». Она была целомудренна и наивна. Чистенькая, светленькая немочка с хорошеньким точеным личиком, круглыми плечиками и статными ножками, Оленька Книппер напоминала саксонскую статуэтку – как ни банально такое сравнение. Но саксонские статуэтки, изображающие нарядных пастушек в пышных юбках и с цветами в волосах, были тогда в каждом доме. И потому это сравнение первым приходило на ум. У Оли была очень белая, ослепительно-белая кожа, и такой нежный, свежий румянец… Да, она была весьма привлекательна. Еще не красива той великолепной, победительной красотой, которая придет ближе к тридцати годам, но все равно – хороша!