Патти Смит - Я пасу облака

Когда я возвращалась, все было так, как прежде, и я присоединялась к другим детям, и мы играли в «Море волнуется» и «Цепи-цепи, вам кого?» или, расхрабрившись, забирались в сарай и шугали ветками летучих мышей. А потом, по дороге домой, прежде чем перейти шоссе, я непременно кланялась кустам.

Томасово поле, Линда Смит Бьянуччи, 2002. Предоставлено автором фото.

Как-то днем меня послали в город одну. Я шла сама не своя от волнения, потому что решила спросить у старого торговца мотылем о полевом народе. Дети побаивались этого старика, но в определенном освещении он выглядел почти святым, вечным. Самый старый старик в самом старом доме — покосившейся хибарке, выкрашенной в черный цвет и ютившейся в глубине заросшего участка. На крутой крыше было написано по трафарету: «НАЖИВКА». Какая бы ни была погода, старик в комбинезоне, белобородый, с длинными белыми волосами, нес вахту, присматривая за миром и за могилой своей жены, похороненной в тени за домом.

Я остановилась перед стариком. Кажется, я даже не задала вопрос вслух. Мой разум ошалело метался, никак не мог сладить с языком. И все же, возможно, одна-две фразы прозвучали. Старик ответил, качнув трубкой, не открывая глаз, даже не шевеля губами:

— Большой труд… Облака пасут…

Больше я не задавала вопросов. Слишком хрупким, слишком важным показался мне его ответ. Я просто дала деру, умчалась, чуть не позабыв сказать «до свидания». На бегу я обернулась и помахала ему, и его глаза — открытые — встретились с моими, и в них сияло то, что можно назвать только величием.

Я не очень поняла, как это — пасти облака, но рассудила: профессия достойная, самая подходящая для меня. И стала высматривать этих пастухов. В любую погоду. Притомившись, задергивала окно и ложилась на кровать, но не засыпала, развлекалась, стараясь придумать пастухам имена, и при свете фонарика рисовала эскизы их плащей и обуви, а также облака, которые они называли своим домом.

И образ пастухов на этом сонном поле все-таки навевал сон. И я бродила среди них в зарослях чертополоха и терновника, и на меня возлагали не такую уж странную обязанность — всего лишь спасать мимолетные мысли, которые, будто клочки шерсти, застревают в гребешке ветра.

Сознание ребенка, словно поцелуй в лоб, открыто и непредвзято. Оно кружится, как балерина на самом верху высокого глазированного торта, сладкого и ядовитого.

Обыденное озадачивает ребенка, в необычайное он углубляется как ни в чем не бывало, пока отсутствие покровов не начинает пугать и сбивать с толку, и тогда он ищет укрытие, жаждет хоть какой-то упорядоченности. Ребенок взглянет мельком, выхватит крупицы информации и смастерит из своих истин немыслимое лоскутное одеяло — истин диких, лохматых, которые с правдой и рядом не лежали.

Колодки для детской обуви, Патти Смит. Предоставлено автором фото.

Беспощадный жар этого труда может порождать нечто дивное, но часто получается лишь прореха в мерцающем сумраке, из которого только предстоит вырваться и выпутаться. Конец каната, скользящий над ареной цирка, как никогда далекой и ослепительной.

Вокруг — стены, и сознание, совершая нечеткие пируэты, улавливает обрывки шифра — где фламандское слово, где вырезанный на кирпиче иероглиф.

Восклицания! Вопросы, откуда мы, где наш предел.

В детстве, отчетливо ощущая, что мы родом вовсе не отсюда, мы заглядываем в самую глубь себя и вытаскиваем на свет чужака, индуса. Мы выходим на открытую равнину, на «золотую равнину». [4] Возможно, отсылка к народной песне Above a plain of gold and green , которую раньше разучивали в американских школах. Но чаще набредаем на облако — «есть племя, что живет на облаках». [5] Народ, живущий на облаках, упоминается в европейском средневековом фольклоре. Агобард, епископ Лионский, писал о небесной стране Магония, жители которой летают на облачных кораблях и воруют с полей зерно во время бурь, насылаемых их сообщниками-колдунами. Таковы наши детские мысли.

В конце концов мы уясняем, как все устроено на самом деле. Опознаем себя: пальцы — мамины, ноги — папины. Но сознание — совсем другое дело. Насчет сознания никогда доподлинно не узнаешь.

Ведь сознание кружит точно бешеная собака, точно перекати-поле, точно обод колеса. Сознание — единственная наша часть, способная на трансмутации, и, наверное, только его фортели спасают нас от превращения в исправную машину. Сознание — это картина. А вон там, в уголке, еле намеченна я спираль. Может, вирус, а может, духовная татуировка.