Марк Алданов - Печоринский роман Толстого

Люди, знакомые с мемуарной литературой первой половины прошлого века, знают, что жизнь в имении в те времена не стоила помещику ровно ничего или, по крайней мере, могла ничего не стоить. Господствовала система натурального хозяйства: дом, мебель, прислуга, отопление, освещение, лошади, еда, даже одежда, все было свое. Деньги средний помещик тратил лишь на французские вина (водки и наливки тоже были свои), на поездки в город, на игру, на книги, на коллекции {5} 5 Богатые помещики тратили на коллекции очень большие суммы. Князь Лобанов-Ростовский продал свою коллекцию тростей за 75 тысяч рублей. , на «мадаму» для детей, на какую-нибудь «Кармскую мелисную воду» или на «амбровые яблоки», безошибочно предохранявшие от заразных болезней. Съестные припасы стоили денег только записным гастрономам вроде Рахманова, — у него раки содержались в сливках с пармезаном и рокфором, а из рыб им признавался лишь какой-то «вырезуб», ловившийся из всех рек России в одной реке Сосне, приток Дона, и оттуда ему доставлявшийся за сотни верст. По общему правилу гастрономия уходила главным образом в количество — это отразилось и в бытовой поэзии того времени {6} 6 «Ботвинью я всегда хвалю, Селянку ем без принужденья, Уху я тоже страсть люблю, Зреть не могу без умиленья. Кишки ко щам, бараний бок, Крупою с маслом насыщенный, И лучший ветчины кусок… Суть три предмета несравненны. Пирог любимый мной есть тот, С трудом в руках несут что трое, Когда кладешь кусочек в рот, Насытились бы оным двое»… . Бедные или скупые помещики жили даром в самом настоящем смысле слова. Вдобавок, Ясная Поляна приносила в те времена ежегодно две тысячи рублей серебром. Около тысячи рублей в году уже тогда давала ее владельцу литературная работа. Таким образом, о бедности молодого Толстого (как впоследствии о его богатстве) можно говорить лишь с большой натяжкой.

Раздражал его, по-видимому, и вопрос об «аристократах». Это трудно понять. Очень редко люди бывают вполне равнодушны к своему знатному происхождению (я в жизни знал лишь двух таких людей). Верно говорят французы: «Аристократы тоже кому-то подчиняются…» Что до Льва Николаевича, то он, без сомнения, принадлежал к числу родовитейших людей России. Толстые, как известно, происходят от «мужа честна Индриса», который вышел в XIV веке «из цесарския земли» в Чернигов с трехтысячной дружиной, то есть сам был важным лицом. Проследить всех предков человека, род которого восходит к XIV веку, немыслимо. Известный французский генеалог Ле Арди в своей книге «О принципе аристократии» математически точно подсчитал, что в 20-м колене у человека есть 1 048 576 предков. А Толстой был от Индриса именно в 20-м колене. Но поскольку основная генеалогическая линия Льва Николаевича нам известна, в ней нет, по выражению 16-го столетия, ни единой «мерзячки». С большим правом, чем кто бы то ни был, он мог сказать о себе и о своих предках:

Несмотря на позднейшее теоретическое положение о равенстве всех потомственных дворян, титулованная аристократия в европейской истории всегда считала себя гораздо выше нетитулованного дворянства. Герцог Сен-Симон даже баронов не считал людьми, хоть герцогский титул — за весьма сомнительные заслуги — получил всего только его отец. В России в XVI веке старые князья считали равными себе из нетитулованных лиц только Захарьиных, да разве еще в меньшей мере Бутурлиных. У Толстого почти псе предки были именно князья, Рюриковичи или Гедиминовичи: Волконские, Горчаковы, Щетинины, Трубецкие. Однако под «аристократами» или «так называемыми аристократами» он в дневниках обычно разумеет других людей. По-видимому, для него главным признаком тут было сочетание близости ко двору с большим состоянием.

Это сказывается и в «Анне Карениной»: Рюрикович князь Облонский называет аристократом Вронского — «человека, отец которого вылез из ничего пронырством». Но Облонский говорил об аристократизме Вронского без всякой иронии. Толстой говорит об «аристократах» то с иронией, то чаще просто со злобой. Флигель-адъютантов, например, он положительно ненавидел. Не любил и гвардейцев. Усмотрев в каком-то замечании Салтыкова, адъютанта фельдмаршала Паскевича, нечто вроде «социального пренебрежения» к себе или отношения сверху вниз, он пишет в дневнике: «Это было для меня во время бессонной ночи, которую проводил нынче, одним из тех воспоминаний, при которых вскрикиваешь». Об аристократии вообще Лев Николаевич говорит то как бы изнутри, то как бы извне, хотя в условном смысле чистоты «голубой крови» он стоял выше почти всех людей, которых когда-либо в своей жизни встречал.