Марк Алданов - Печоринский роман Толстого

Тогда же писал Фету: «Правду он (брат Николай) говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет». Без всякой смерти близкого человека — запись в дневнике от 16 августа 1857 года: «Все кажется вздор. Идеал недостижим, уж я погубил себя. Работа, маленькая репутация, деньги. К чему? Материальное наслаждение тоже к чему? Скоро ночь вечная». В одном из писем к Арсеньевой он вскользь замечает: «Я во всем мире сомневаюсь, исключая, что добро — добро». О «добре» в дневниках говорится много, но весьма неясно. Есть и такая запись — «страннее в 100 000 раз… что мы живем, зачем сами не знаем, что любим добро, и ни над чем не написано: то добро, то худо».

Какие могли быть причины его нигилизма, мизантропии, тоски? Толстой прощался с первой молодостью, — это обычно тяжелое время в жизни человека. Других внешних причин мы не видим. У него как будто было все нужное для счастья. Дневники его полны жалоб на болезни. Мы знаем, однако, что он был в общем вполне здоровый человек и прожил до 82 лет. Выбор карьеры был сделан. «Детство», «Отрочество» уже появились и имели большой, хоть, быть может, не очень шумный успех. Толстой был — и навсегда остался — писателем и для «масс» и для «элиты». Широкая публика тогда, впрочем не слишком еще многочисленная, читала его первые произведения с восторгом. «Со всех сторон от публики сыпались похвалы новому автору», — вспоминает Головачева-Панаева. «Элита» хвалила сдержаннее, но хвалила.

Мне уже приходилось говорить, что знаменитый отзыв о «Детстве» Некрасова — первый отзыв первого читателя, — столь часто приводимый в доказательство критической проницательности редактора «Современника», скорее, по своей крайней сдержанности, мог бы свидетельствовать о противном. Прочитав книгу, составившую эпоху в русской литературе, Некрасов написал Толстому: «Не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе есть талант… Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет побольше живости и движения, то это будет хороший роман». То же самое любой редактор мог, собственно, сказать писателю второстепенному или даже третьестепенному. Очень скоро, однако, Некрасов высказался более определенно, а после личного знакомства с Львом Николаевичем писал Боткину: «Что это за милый человек, а уж какой умница! Милый, энергический, благородный юноша-сокол! А может быть — и орел… Читал он мне первую часть своего нового романа — в необделанном еще виде. Оригинально, в глубокой степени дельно и исполнено поэзии». «Это талант первостепенный», — писал почти одновременно Колбасину Тургенев. Из Сибири Достоевский просил непременно ему сообщить, кто такой автор появившихся в «Современнике» «Детства» и «Отрочества».

В совокупности это можно было считать началом литературной славы. Во всяком случае, в середине пятидесятых годов вопрос, тревожащий молодых людей: что делать в жизни? — для Толстого уже был вполне разрешен, и разрешен не только теоретически. Несмотря на беспрестанное самобичевание за «лень», он в действительности (как всю жизнь) работал очень много. В советском издании теперь впервые опубликованы его записные книжки. Они полны черновых заметок для писательской работы, — это та самая литературная кухня, которую Чехов полунасмешливо изобразил в «Чайке». Если не ошибаюсь, от Толстого первого в русской литературе остались столь пространные страницы «тригоринщины». «Солнце блестит на его глянцевитом сертуке…» «Любовник на театре перебирает пальцами по руке любовницы…» «Господин с волосами и бородой рамкой наслаждается своей ловкостью, кидает куски в рот, надевает хлеб на вилку, все делает как будто — раз два…» «Толстый немец без галстука рассказывает, как он моет спину. Он ужасен за свое здоровье. За одно здоровье его убить можно…» Эти записи Льва Николаевича в большинстве тоже весьма неблагожелательны к людям.

Наряду с мизантропией был в нем — и странно уживался с тоской — огромный запас чисто физической, физиологической жизнерадостности. Черта эта осталась у Толстого до конца дней. Он глубоким старцем от беспричинной радости иногда прыгал на столы или через стулья. Прыгал, верно, и в те времена, когда писал «Не могу молчать».

Был он баловнем судьбы и помимо своей гениальности. В своих дневниках молодой Толстой беспрестанно жалуется еще на безденежье. В самом деле он был кругом в долгу — был должен родным, друзьям (если они у него были, что не очень вероятно), сослуживцам, даже малознакомым людям, как тот же Пущин {4} 4 Все долги он полностью кредиторам выплатил: был в денежных делах совершенно безупречен. . Однако к его услугам всегда было надежное убежище: Ясная Поляна.

Читать дальше