Михаил Колесников: Великая мелодия

Ну, а если какой-нибудь хан Эрен-дага-дарья-тумэн прославился особо, то он сражался не просто с меркитами, а с девяностопятиглавым драконом-мангусом:

— Еще на моей памяти в глухих районах Монголии на могилы предков, к священным грудам камней обо, местные жители приносили молоко, творог, мясо и письма, в которых сообщалось о событиях года, — сказал он. — В жертву предку не всегда приносили агнца: когда Угэдэя избрали ханом, он принес «духу» Чингисхана в жертву сорок красивых девушек из семей монгольской знати.

— В те времена серьезно относились к жанру Великой мелодии, — сказал я. И представил зеленый холм или камень, на котором при стечении степняков исполняется Великая мелодия рода в древнем-древнем, как мир, ритме «айзам».

— У каждого времени свои мистерии с жертвоприношениями, если это требуется для рода. Для рода людского, — закончил Дамдинсурэн. — А разве мы сегодня не отчитываемся за свои дела, не приносим подобные жертвы?.. Только мы жертвуем собой. У каждого из нас своя Великая мелодия.

С этим мы и расстались. Я сказал ему на прощание монгольское «баяртай»! Конечно же в свою притчу о Великой мелодии он вкладывал какой-то особый смысл, пока мне не понятный. Лично у меня в ту пору ни Великой, ни малой мелодии не было, я даже не подозревал, что стану писателем. Я был как все. Дамдинсурэн же ни разу не обмолвился о том, что он писатель, и, только очутившись в Монголии, я узнал о его широкой известности и славе.

Встретились мы не сразу. Была целая полоса халхин-гольских событий. А когда отгремели бои, меня оставили на востоке страны, в Баян-Тумэне, обучать монгольских курсантов радиоделу и станционно-эксплуатационной службе. Я стал носить на петлицах знаки различия монгольской армии, превратился в сургахчи — инструктора.

Надвигалась суровая бесснежная зима. Вначале мы жили с Марией в юрте, потом сложили из дикого камня курень, обмазали глиной, внутри устлали, словно гнездо, желтыми трофейными японскими одеялами. По вечерам было тепло и уютно. Железная печка раскалялась докрасна. За стенами бушевали пыльные бури. Мы зажигали стеариновые свечи, много свечей, листали иллюстрированные японские журналы, зубрили японский и монгольский. Я наловчился даже преподавать радиотехнику на монгольском, так как полагаться на переводчиков в этом отношении не приходилось. То была жесточайшая зима. Узкий Керулен промерз до дна…

Ранней весной курсы перевели в Улан-Батор. Мария устроилась по специальности в геологический кабинет Комитета наук.

Когда однажды зашел проведать ее, то первый, кого встретил, был Дамдинсурэн. От неожиданности он даже отпрянул назад.

— Мишиг?! Какими судьбами? Халхин-Гол?..

— Зашел проведать жену.

Он окончательно был сбит с толку.

— У тебя есть жена? Где она?

— Вон за той дверью.

— Так это же рядом с моим кабинетом! Ее зовут Мария Васильевна? Она искала воду для армии? Такая тоненькая, большеглазая?..

— В самую точку.

Он принялся хохотать.

— Подобное стечение обстоятельств противоречит литературным законам. Ну и пусть противоречит. Идем ко мне пить чай! Без еды сутки живешь, без чая и часу не проживешь.

Мы сидели в тепле и пили зеленый чай. Я уже знал, какая Дамдинсурэн важная персона, а потому, приехав в Улан-Батор, не кинулся его разыскивать. Кроме того, научился спокойней относиться к невероятному стечению обстоятельств: на Халхин-Голе встретил и людей, которых знал еще по Саратову, и политрука Артемьева, который в ленинградском училище рекомендовал меня в партию. Ну, а встретить монгола в Монголии — эка невидаль!

С тех пор как мы расстались в Ленинграде, прошло совсем мало времени, и все наши разговоры сразу ожили в памяти. Но сейчас я не мог к ним вернуться. Дамдинсурэн, как всем было известно, занимался делом исключительной государственной важности: реформой монгольской письменности, переводил ее с уйгурского алфавита на кириллицу. Вид у него был крайне усталый — таким не привык его видеть. Передо мной сидел совсем другой человек — хмуро-озабоченный.