Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Несколько часов назад она удачно поохотилась. Желтые суслики бессмысленно-радостно посвистывали возле своих нор и, кажется, умирали от ужаса еще за мгновение до того, как орлица с размаху вонзала в их жирную плоть когти и наотмашь била клювом. Головы она тоже расклевывала — там ждал круглый орех сладкого мозга.

Самой ей некого было бояться в зыблемом до самого горизонта стеклистом просторе, накрывшем неровную землю лазурным колпаком. Она подремывала, вольно бросив над прозрачной бездной широкие крылья и лениво отмечая неохватные течения теплого воздуха — одни относили орлицу к востоку, к предгорьям, другие (когда она уже оказывалась над темной прохладой ущелья и была вынуждена несколькими сильными махами поднять себя на десяток локтей выше) медленно влекли ее к западу, к бурому краю неровной степи.

Шеравкан проследил взглядом плавное парение птицы, казавшейся отсюда, с дороги, темным штрихом, и почему-то почувствовал тоску. Он не умел разбираться в своих чувствах, но если бы попытался понять, почему так сжалось сердце и почему такими острыми показались в эту секунду одиночество и оторванность, то, возможно, нашел бы причину именно в мимолетном взгляде, брошенном в серо-синее небо — жаркое, пустое, украшенное только резкой черточкой парящей орлицы. Да, орлица! Она была так свободна! — и в сравнении с ней так несвободен был он. Она могла лететь куда хотела. Она сама управляла своей жизнью. Каждый взмах ее крыльев был сделан по ее собственной воле, — и потому она вольна была парить, куда влекло ее хоть бы и мимолетное желание, каприз, минутная прихоть: на юг, на север!.. на запад, на восток!..

Стоило лишь оглянуться, чтобы за переливчатым маревом, заставлявшим камни дрожать и колебаться, увидеть низкое облако, плоской лепешкой висящее над краем бугристой равнины. Закатное солнце красило его розовым, а ветер тщетно силился стронуть и потащить, как играючи таскал другие облака. Не тут-то было: неподвижное, буро-серое, оно вечно стояло на одном и том же месте.

Бухара, благородная Бухара! — это она оставалась за спиной! это была ее пыль, ее дым, ее запах! — это она клубилась и темнела, это ее нечистое сладкое дыхание поднималось к небесам!.. Ее сады волновались под ветром, ее ручьи гремели мутной водой!..

Отсюда уже нельзя было разглядеть ни слепых стен низких глинобитных строений, ни узких, извилистых и грязных улиц, ни снующих по ним озабоченных прохожих с вечным выражением подозрительности на хмурых физиономиях. Теперь совсем другая Бухара — выпуклая, ясная, горделивая — оставалась за спиной. Словно по волшебству поднявшись из того, что еще недавно казалось простой глиной, она открыла небу все свои купола, фасады высоких зданий, минареты, мечети, глыбу Арка [14] Бухарский Арк представлял собой комплекс зданий (крепость, мечеть, дворец эмира, административное здание и хозяйственные постройки), окруженный пятнадцатиметровой стеной с одними воротами. , окруженную дворцами, зубчатую стену вокруг, расплавленное золото блистающего озера и зеленое кружево окрестных садов и рощ.

Будь его воля, Шеравкан сорвался бы, пустился бегом — и совсем скоро, задыхающийся, но счастливый, влетел бы в городские ворота... а там рукой подать до дома! Уж от ворот-то он добрался бы, даже если б и сам вдруг мгновенно ослеп, — зачем глаза, если все переулки там знакомы до каждого поворота, до каждой щербины в глиняной стене, до каждой тутовой ветви, торчащей из-за дувала? Но никак, никак нельзя было повернуть назад: дорога домой, в Бухару лежала через этот чертов Панджруд, куда он должен был проводить слепца, — и никак иначе. Слепец держался за конец поясного платка, то и дело спотыкался и дергал. В эти моменты отчетливо слышное его дыхание прерывалось, — а вдобавок он еще иногда всхлипывал, набирая полную грудь воздуха.

Не взлететь, не вернуться! — потому что обречен шаг за шагом пройти все сорок фарсахов: тупо идти по неровной каменистой дороге, не пытаясь повернуть назад и не сворачивая. Да хоть бы идти по-человечески! — а если плестись такой походкой, такой семенящей, похожей на черепашью, — нет, на тараканью, одновременно суетливую и все-таки очень медленную в сравнении с обычным человеческим шагом, — то и подумать страшно, сколько времени уйдет на эти несчастные сорок фарсахов.

— Ручей, — неприязненно сказал Шеравкан. — Подождите.

Коричневая вода негромко журчала, вымывая из глины бока черных камней. Пеший мог, переступая с одного на другой, пройти, не замочив ног. Пеший — и вдобавок зрячий.