Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Еще хорошо под волчьей шкурой протаскивать... и под взмыленной лошадью, повторяя нужные слова — старые люди знают какие. Да, три раза протаскивают между ног лошади... потому что лошадь — потомок дэва... и дэв думает, что он уже опоздал дать младенцу свою грудь... ребенок уже из лошадиного вымени насосался... кой толк теперь?... надо другого искать. Сидит на камне, сутулясь, мотает косматой башкой... болтаются семьдесят его тощих грудей... кой толк ему теперь соваться, коли опоздал?..

— Сангимо! Очнись!

— Что?

— Очнись, золотая моя! Надо тебе еще постараться! На-ка вот, выпей... вот так, радость ты моя бедная!.. Не бойся, птенчик ты мой, все будет хорошо!

Разве она боится?.. чего ей бояться?.. Вот питье противное — это да... А бояться ей нечего. Она уже решила: не нужно ребенка, нет. Ни к чему. Очень много страхов. Слишком много опасностей. Как уберечь? Вот он заболел — и что делать? Как быть?.. Можно, конечно, положить его в колыбель здорового ребенка... но кто позволит? Чужой ребенок исцелится, а свой заболеет — вот и радуйся... кому это нужно? Говорят, некоторые даже крадут... возьмут тайком подушечку или одеяльце у здорового — и положат к своим... А есть еще хуже — придут к здоровому ребенку... к матери его... вроде как навестить... с ее здоровеньким ребеночком посюсюкать... Мать отвернется на мгновение — они синюю тряпочку и подсунут в колыбель. А вместе с этой тряпочкой и болезнь своего собственного ребенка оставят. Только тряпочка должна быть обязательно синяя... синяя-синяя!..

Сангимо застонала, подумав, что, быть может, она не уследила и какая-нибудь злая женщина уже подложила в колыбель ее сына синюю тряпочку. Как страшно!..

— Что ты? Просыпайся! Просыпайся, золотце! Трудись! Трудись!

— Не надо, — с мукой сказала она, раскрывая глаза. — Бабушка, родная, прошу тебя, не надо! ..

Шеравкан поднес ладонь ко лбу, присматриваясь.

— Что-то они там затеяли такое, в этом вашем Панджруде...

Кармат сидел возле слепого и, помаргивая, тоже глядел в сторону села.

— Что затеяли?

— Да вон... Мужик на крышу залез... не пойму... сумасшедший какой-то. Костер, что ли, разводит?

— Да ты что? — удивился Джафар. — В хороший день пришли! Это у нас исстари заведено. Значит, в доме ребенок родился. Если светлый огонь, легко родился, быстро к людям пришел. Если дымный...

— Вот сейчас дымный стал...

— Значит, роды трудные были. Но все, слава Господу, хорошо кончилось... Должен еще шестом махать с тряпицей... машет?

— Машет... орет что-то... слышите?

— Ну да, голосит... Оповещает сельчан. Мол, так и так, готовьте подарки. Приходите поздравлять нового человека...

Он замолчал, склонив голову. Потом неожиданно спросил:

— Шеравкан, ты видишь гору справа? Горбатая... на вершине, наверное, еще лежит снег.

— Ну да, — Шеравкан сощурился, разглядывая белые шапки, плывущие в пронзительно синем небе.

— Мы звали ее Собачьей горой... не знаю, почему... может быть, и сейчас ее так зовут. Я любил на нее смотреть. Правда, красивая?

Шеравкан пожал плечами.

— Красивая...

Джафар покивал.

Его охватила странная горечь.

Вот он вернулся... а здесь все как прежде. Молодые горы сияют белизной снегов.

Он — старик, а они по-прежнему молоды...

Когда уходил, он тоже был молод.

Он был молод и ослепительно чист: прозрачен и крепок, будто кристалл горного хрусталя.

Но жизнь оказалась крепче. Жизнь крепче всего на свете: крепче кварца, рубина... Даже крепче алмаза.

Жизнь оставила множество щербинок, сколов, сломов, раковин... и если теперь этот кристалл бросить в дорожную пыль, его уже не отличишь от булыжников...

Горечь, да.

В сущности, непростительная в его возрасте...

Он вздохнул.

— Ладно, что ж.... Ничего не поделаешь.

— Вы о чем? — спросил Шеравкан.

— Я? Я говорю: слава Аллаху — мы дома!.. Слышишь, Кармат?

И потрепал пса по загривку, как будто пытаясь внушить ему эту простую мысль.

И точно — когда они вошли в кишлак, то первое, о чем узнали, это что все, слава Аллаху, кончилось благополучно: как ни мучилась бедняжка Сангимо, как ни боялись за нее, а все же разрешилась, и счастливый отец Шодибек, от радости не помещающийся в собственную кожу, с самого утра счастливо горланит, созывая всех на угощение...

А теперь третий день шел дождь, и третий день они жили-поживали в одной из бесчисленных пристроек неохватного жилища старого дихкана Хакима — да отведет ему Господь самое светлое место в одном из своих чудных садов!.. Густое, слитное, медленное течение бездельного времени сладило на языке. Долго спали; проснувшись, никуда не спешили. Афсона и Зарина, шустрые невестки нынешнего владетеля Панджруда дихкана Афшина, раз по восемь на дню раскидывали дастархан, уставляя его самыми свежими яствами — и парным молоком, и кислым, и нынешним хлебом, и вчерашним, и сухим куртом, и размоченным, и тутовой похлебкой, и мучной, и вареной редькой, и печеной, и кинзой, и укропом, и черной травой, и фиолетовым базиликом, и просяной кашей, и пшеничной, и ячменной затирухой, и чечевичной, и тыквенным пирогом, и луковым, и вареным мясом, и жареным — так что Джафар уже к вечеру первого дня заявил, что, если это издевательство не прекратится, он зашьет себе рот сапожной дратвой. Дихкан Афшин то и дело к ним заглядывал. Первое время всякий раз не мог удержаться от слез, глядя на брата (долго считали, путались, остановились в конце концов на том, что двоюродные). Потом вроде попривык.