Александр Пресняков - Над волнами Балтики

"6 июля. На нашем боевом счету уже четырнадцать боевых вылетов. Шеремет ходит гоголем: как-никак через чертову дюжину перемахнули!"

В "роковые" числа и прочую подобную дребедень мы оба, конечно, не верили. Однако, когда полетели в тринадцатый раз, у меня вдруг исчезла уверенность в благополучном исходе полета: почему-то стало казаться, что гул мотора неровный и он работает с перебоями. От нервного напряжения движения стали то скованными, то нерасчетливо резкими. В таком состоянии малейшее усложнение обстановки могло привести к непоправимым последствиям. Но мне повезло и в тринадцатом: полет проходил на редкость успешно. Всем отрядом, почти без помех, отбомбились по заданной цели и вернулись домой невредимыми. К тому моменту такие удачи уже стали редкостью. Прочувствовав силу ударов советских летчиков, гитлеровцы немедленно отрешились от прежней беспечности, и застать их врасплох стало трудно. Правда, после гибели экипажа лейтенанта Петрова мы не несли потерь в людях, однако зенитчики стали мешать нам изрядно. По низко летящим машинам они били из пулеметов и автоматических пушек ("эрликонов"), сочетая прицельный огонь с заградительными завесами. Поэтому после каждого вылета два-три продырявленных самолета направлялись в ремонт на несколько суток, а машина старшего лейтенанта Овсянникова затонула при приводнении.

"10 июля. Кажется, я совершил еще один промах, только не в воздухе, а на земле. Прилетели мы с задания злые, усталые. Вылез я из машины, прилег на траву, задумался: "И откуда у фашистов силища такая? Полегли уже тысячи, а живые все рвутся вперед, наступают напористо, не считаясь с потерями..." Вот тут как раз наш отрядный комсорг старшина Зимин появился.

- Ты бы хоть парочку строк в стенгазету черкнул, - начал он разговор укоризненным тоном. - В отряде все летчики выступают активно, а тебя до сих пор упросить невозможно.

А у меня в тот момент, как в кино, перед глазами горящие села, потоки беженцев на дорогах, трупы людей по обочинам... Вот тогда вынул я лист бумаги, положил на планшет и начал стихи сочинять. Так и слепил кое-что под горячую руку: сначала о зверствах фашистов и муках наших людей, закончил призывом к летчикам - бить врагов до конца без пощады.

Не позже чем через час стихотворение появилось в отрядной стенной газете под заголовком "К балтийским соколам". А еще через тридцать минут я успел убедиться сполна, что поэтам приходится туго. Каждый встречный стремился поздравить с успехом и тут же похлопать по плечам и спине, да так, что сразу заныли кости. А остряки окрестили балтийским ашугом".

"22 июля. Вот и закончился первый месяц войны. Наполненный до предела событиями, он чем-то напоминает кошмарный сон, в котором наши войска продолжают отход. А враг пока наступает. Он торжествует. Но скоро придет наше время, и мы опрокинем фашистов. Обязательно опрокинем и погоним с нашей земли. И чем дольше длится их пир, тем тяжелее будет расплата.

Около двух недель не прикасался к заветной тетради: не хватало ни сил, ни времени. Но вчера самолет стал для смены мотора, мы отоспались, и можно вернуться к запискам.

В моей жизни произошло исключительное событие. Я вступил в ряды великой, непобедимой армии коммунистов. Меня приняли в партию!.."

Этому столь памятному для меня событию предшествовал один эпизод, причиной которому, как ни странно, явились мои стихи, напечатанные впервые в стенной газете.

Парторг, он же штурман отряда, старший лейтенант Рыжов словно бы ненароком подошел к нам тогда, когда мы с Шереметом распластались под кустиком после очередного вылета на разведку.

- Как слетали? - спросил Федор Гаврилович, присаживаясь рядом на траву.

- Нормально, - равнодушно ответил я, не имея желания делиться подробностями.

- Что ж, очень рад за ваш экипаж. И командир эскадрильи вашей работой доволен. Но об этом потом, а сначала хочу узнать: стихи ты сам написал или где-нибудь вычитал?

Удивленный такой постановкой вопроса, я быстро взглянул на него. Из-под нависших рыжеватых бровей парторга на меня внимательно глядели голубые с прищуром глаза. Но в них, вопреки ожиданию, я не заметил насмешки. Наоборот, они как бы светились теплом и каким-то особо приятным участием.

- Вроде бы сам, - не понимая, куда он клонит, неожиданно резко ответил я. - Наверное, в них вам что-нибудь не понравилось?

- Да ты не ершись, - спокойно остановил он меня и, оглянувшись на задремавшего Николая, понизил голос почти до шепота. - Прочитал я их раз и другой и... задумался. Стишки, скажем прямо, по форме не очень удачные. Однако ребятам понравились. Значит, нашел ты слова настоящие, те, что сердце волнуют и за душу берут. А хорошее слово, сам знаешь, цены не имеет. Да и я тебя в этих словах вроде глубже узнал, будто в душу твою заглянул неожиданно. Потому и спросил, потому и задумался...