Василий Шульгин - Последний очевидец

Измена… Это ужасное слово бродило в армии и в тылу. Вплоть до самых верхов бежало это слово, и даже вокруг Двора рыскали добровольные ищейки. И это действовало как зараза. Люди, которые, казалось бы, могли соображать, и те шалели.

На этой почве едва не треснул блок. Во всяком случае, издал неприятный скрип.

Тут я возвращаюсь ко времени более раннему, то есть к концу октября 1916 года. Мы готовили «переход к очередным делам» по случаю открытия 1 ноября последней, пятой сессии Государственной Думы. Это вошло уже в обычай. В обычай вошло и то, что переходы эти заключают три части: привет союзникам, призыв к армии продолжать войну, резкая критика правительства…

Как всегда, мы собрались в комнате № 11. Пасмурное петербургское утро с электрическим светом. Над бархатными зелеными столами уютно горят лампы под темными абажурами…

Кадеты П. Н. Милюков и А. И. Шингарев, октябристы С. И. Шидловский-первый, граф Д. П. Капнист 2-й и Г. В. Скоропадский, В. Н. Львов-второй от группы центра и националисты И. Ф. Половцев 2-й и я.

Председательствовал Сергей Илиодорович Шидловский. Был прочитан проект перехода. В нем было «роковое слово» — правительство обвинялось в измене. Резко обозначились два мнения.

От имени своих единомышленников я сказал:

— Обращаю внимание на слово «измена». Это страшное оружие. Включением его в резолюцию Дума нанесет смертельный удар правительству. Конечно, если измена действительно есть, нет такой резкой резолюции, которая могла бы достаточно выразить наше к этому факту отношение. Но для этого нужно быть убежденным в наличии измены. Все то, что болтают по этому поводу, в конце концов только болтовня. Если у кого есть факты, то я попрошу их огласить. На такое обвинение идти с закрытыми глазами мы не можем.

Мои оппоненты возразили:

— Надо ясно дать себе отчет, что мы вступаем в новую полосу. Власть не послушалась наших предостережений. Она продолжает вести свою безумную политику — политику раздражения всей страны, страны, от которой продолжают требовать неслыханных жертв…

Мало того, назначением Штюрмера власть бросила новый вызов России. Эта политика в связи с неудачами на фронте заставляет предполагать самое худшее. Если это не предательство, то что же это такое?

Как назвать это сведение на нет всех усилий армии путем систематического разрушения того, что важнее пушек и снарядов, — разрушения духа, разрушения воли к победе? Если это не предательство, то это, во всяком случае, цепь таких действий, что истинные предатели не выдумали бы ничего лучше, чем помочь немцам.

— Все это так, — сказал я, — но все же это не измена. Если этими соображениями исчерпываются доводы в пользу включения этого слова в нашу резолюцию, то для меня ясно: измены нет, а следовательно, нужно тщательно избегать этого слова.

— Это слово повторяет вся страна, — ответили они мне. — Если мы откажемся от него, мы не скажем того, что от нас ждут. Это будет политикой страуса. Если это слово не скажет Государственная Дума, то оно все же не перестанет повторяться всюду и везде, в армии и в тылу.

Но если в чрезмерной добросовестности мы спрячем голову под крыло и промолчим, то прибавится еще другое, скажут: Дума испугалась, дума не посмела сказать правду, Дума покрыла измену, Дума сама изменила!

Мы ничего не переменим в настроении масс, но только вдобавок к разрушению всех скреп государства похороним еще и себя. Рухнет последний авторитет, которому еще верят… Рухнем доверие к Государственной Думе. Когда это случится, а это непременно случится, если мы хотя бы в смягченном виде не выскажем того, чем кипит вся Россия, — тогда это настроение и рассуждение найдут себе другой выход. Тогда оно выйдет на улицу, на площадь.

Мы должны это сказать, если бы и не хотели. Мы должны понимать, что мы сейчас в положении человеческой цепочки, которая сдерживает толпу. Да, мы сдерживаем ее, но все имеет свой предел… Не наша вина, что это невыносимое положение продолжается так долго. Толпа нас толкает в спину… Нас толкают и мы должны двигаться, хотя и упираясь, сколько хватает наших сил, но все же должны двигаться, иначе нас сомнут, прорвут цепочку, и толпа ринется на тот «предмет», который мы все же охраняем, — охраняем, бичуя, порицая, упрекая, но все же охраняем. Этот «предмет» — власть. Не носители власти, а сама власть. Пока мы говорим, ее ненавидят, но не трогают. Когда мы замолчим, на нее бросятся.

Но в ответ я продолжал свою прежнюю мысль: