Сергей Троицкий - ОбрАДно в СССР

Усталый и счастливый до изнеможения, я топал с отря­дом в кромешной тьме в сторону «Солнечного» и держал за руку КАТЮ. Звёздная и волшебная ночь, вскоре тяжело и сыро пахнула нам в разгоряченные лица; казалось, готови­лась гроза; черные тучи росли и ползли по небу, видимо ме­няя свои дымные очертания. Ветерок беспокойно содрогал­ся в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, слов­но про себя, ворчал гром сердито и глухо. Отряды ускорили шаг и разделившись надвое, через заднее крыльцо метнулись в свои корпуса. После небольшого оживления, многие отру­бились спать, кто-то ещё с жаром обсуждал танец с девуш­кой из лагеря имени КЛАРЫ ЦЕТКИН. Но я ещё не раздел­ся и не лег.

Я присел на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так сладко... Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по вре­менам то молча смеялся, вспоминая, то внутренне холодел при мысли, что я влюблен, что вот она, вот эта любовь. Лицо Кати тихо плыло передо мною во мраке, плыло и не проплы­вало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно... как в то мгновение, когда я расстался с ней. Наконец я встал, на цыпочках подошел к своей постели и осторожно, не раз­деваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким движением потревожить то, чем я был переполнен...

Я лег, но даже глаз не закрыл. Скоро я заметил, как в ком­нату беспрестанно западали какие-то слабые отсветы. Я при­поднялся и глянул в окно. Переплет его четко отделялся от таинственно и смутно белевших стекол. «Гроза», — поду­мал я, — и точно была гроза, но она проходила очень дале­ко, так что и грома не было слышно; только на небе непре­рывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и по­дергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял там до утра... Молнии не прекращались ни на мгновение. Я глядел на пожарный пруд, на темную массу сада, на желтоватые фасады далеких корпусоф, тоже как буд­то вздрагивавших при каждой слабой вспышке...

Я глядел и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне. Утро стало заниматься; алыми пятнами выступила заря. С приближени­ем солнца все бледнели и сокращались молнии: они вздраги­вали все реже и реже и исчезли, наконец, затопленные светом возникавшего дня...

И во мне исчезли мои молнии. Я почувствовал большую усталость и тишину... но образ Кати продолжал носиться, тор­жествуя, над моею душой. Только он сам, этот образ, казался успокоенным: как полетевший лебедь от болотных трав, от­делился он от окружавших его других неблаговидных фигур, и я, засыпая, в последний раз припал к нему с прощальным и доверчивым обожанием...

Моя «страсть» началась именно с утра нового дня. Я, пом­нится, почувствовал тогда нечто подобное тому, что должен почувствовать человек, поступивший на службу: я уже пе­рестал быть просто парнем; я был влюбленный. Я уже ска­зал, что с того дня началась моя страсть; я бы мог ещё при­бавить, что и страдания мои начались с того же самого дня. Я изнывал в отсутствие Кати: ничего мне на ум не шло, все из рук валилось, я по целым дням напряженно думал о ней... Я изнывал... но в ее присутствии мне не становилось легче. Я ревновал, я сознавал свои нелепые поступки, я глупо дулся и зачастую потворствовал всей этой глупости, и все-таки не­преодолимая сила влекла меня к ней, и я всякий раз с неволь­ной дрожью счастья переступал порог ее корпуса.

Катерина тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал это скрывать; она потешалась над моей стра­стью, дурачила, баловала и мучила меня. Впрочем, не я один влюбился в нее: несколько парней из тусы, были от ней без ума и она их всех держала на привязи, у своих ног. Ее забав­ляло возбуждать в них — то надежды, то опасения, вертеть ими по своей прихоти, а они и не думали сопротивляться и охотно покорялись ей. Во всем ее существе, живучем и краси­вом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым ее дви­жением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказыва­лась своеобразная, играющая сила. И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно выражало, почти в одно и то же время, насмешливость, задумчивость и страстность. Разно­образнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам.