Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Итак, царская «милость» не позволила поправить материальное положение, а в урезанный отпуск по «милости» (капризу) жены пришлось ехать одному. Конечно, он мог настоять, потребовать сопровождать его, но Пушкин уже боялся показаться смешным. Его самолюбие было воспалено до крайности. Однако, мадам Н.Н. не щадила ни мужа, ни его самолюбия, демонстративно перестав ему писать из Петербурга. Несчастный ревнивец сначала думал, что его «ангел» не может найти адреса, а затем, совсем потеряв голову, все бросил и примчался в Петербург, где застал жену веселой, в полном здравии, да еще и беременной. «Она так изящно одевается. Что до меня, то у меня желчь, и голова моя идет кругом. Поверьте мне, милая т-те Осипова, жизнь, какою бы она ни была «сладкой привычкою», содержит в себе горечь, которая, в конце концов, делает ее отвратительною, и свет – это скверное озеро грязи». (Пушкин – П. А. Осиповой, конец октября 1835 г., из Петербурга).

А куда же денешься! Александр Сергеевич не забыл, что еще в январе 1834 г., только успел он стать камерюнкером, «на сей случай вышел мерзкий пасквиль, котором говорили о перемене чувств Пушкина, будто он сделался искателем, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтоб сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности». А что собственно изменилось за два с половиной года? Болото с каждой попыткой вырваться из него только глубже засасывает. О долгах и говорить нечего; о цензуре – тоже; о положении наследного (после Карамзина) историографа земли русской дали помечтать – и довольно. Но главное – с Натальей унизили ревностью. Да еще к кому! Кого не только вызвать на дуэль нельзя – куда там, – даже публично выразить свое возмущение не положено. А ведь «император Николай был очень живого и веселого нрава, а в тесном кругу даже и шаловлив. При дворе весьма часто бывали, кроме парадных балов, небольшие танцевальные вечера, преимущественно в Аничковом дворце, составлявшем личную его собственность еще в бытность великим князем. На эти вечера приглашалось особое привилегированное общество, которое называли в свете «аничковским обществом», и состав его определялся не столько лестницею служебной иерархии, сколько приближенностью к царственной семье, и изменялся очень редко. В этом кругу оканчивалась обыкновенно Масленица и на прощание с нею в безумный день завтракали, плясали, обедали и потом опять плясали. В продолжение многих лет принимал участие в танцах и сам государь, которого любимыми дамами были: Бутурлина, урожденная Комбурлей, княгиня Долгорукая, урожденная графиня Апраксина, и, позже, жена поэта Пушкина, урожденная Гончарова».

Согласимся, что ситуация не для слабонервных людей, а тем более мужей. К этому добавьте, речь идет не просто о жене, «урожденной Гончаровой», а о «жене поэта Пушкина». «Я имею несчастье быть человеком публичным, и, знаете, это хуже, чем быть публичной женщиной», – горько скаламбурил Александр Сергеевич в одном из разговоров с Соллогубом. Вот оно, гравитационное поле переживаний Пушкина. Временами он хорохорится, гонит от себя дурные мысли, пытается быть выше подозрений, душевной боли, крайне и подчеркнуто ласков с женой. Но боль не удержишь при всем самообладании; она прорывается не в лучших формах. Пушкин в своей ревности «доносит» жене о неблаговидном поведении предполагаемого ухажера, убедившись в том, что вся Москва знает имя этого ухажера. «Про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих; однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола» (5 мая 1836 г. из Москвы). В качестве справки напомню, что Николай Павлович весной 1836 г. пребывал в первопрестольной. Московская элита ворчала, что он, в ущерб общению с ней, много времени проводил с примадоннами и кордебалетом Большого театра. Таким образом, очевидно, что под «кого-то довела» подразумевается царь. Обратим внимание на то, что никакого Дантеса как предмета ревности для Пушкина просто не существует, хотя письмо датировано 5 мая 1836 г. (пушкинисты датируют взрыв «страстной любви» Дантеса к Наталье Николаевне концом января 1836 г. Неужели они полагают, что Пушкин столь неискушен в любовных интригах?). И именно на фоне отсутствия Дантеса в качестве предмета ревности Александр Сергеевич по сути говорит о себе как о рогоносце («мужья всегда последние узнают про жен своих»). Рогов без зеркала не увидишь. Но, пожалуй, главное в этом пушкинском тексте – это «кой-какие толки», дошедшие уже до Москвы! А во второй фразе практически открытым текстом муж сообщает жене, что это «толки» о ее связи с царем. Куда же дальше?