Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба

Загадки этого путешествия на том не кончаются. Елена Юльевна осталась в Лондоне и поступила работать в советское учреждение «Аркос» (All Russian Cooperative Society Ltd), которое выполняло тогда функции торгового представительства и одновременно являлось каналом для связи между английским правительством и самозваной властью большевиков, не признанной де-юре ни одной из влиятельных стран. Естественно, «Аркос», работавший отнюдь не только на Англию, с самого начала служил «крышей» для советских спецслужб, энергично начавших внедряться в различные западные структуры.

Каким образом дама непролетарского происхождения, вообще ни одного дня не состоявшая ни на какой службе, — домашняя учительница музыки, и только! — оказалась на столь боевом посту, об этом сведений нет. Даже фальшивых... В некоторых источниках невнятно и глухо говорится о том, что ей помогло знание языков и что устроилась она на эту работу с помощью Лилиных связей. Какие именно связи помогли Лилиной матери получить столь теплое место под солнцем, ответа на этот вопрос мы не имеем. Обе сестры деликатную тему предпочли обойти стороной.

Очевидно одно: возвращаться в «совдепию» Елена Юльевна не пожелала. И за Эльзой, отправившейся в Париж, не последовала тоже, хотя покинула родину вроде бы как раз для того, чтобы сопровождать свою дочь и участвовать в церемонии ее бракосочетания. Андре ждал невесту в Париже, и лишь через год с лишним после того, как Эльза выехала из советской России для регистрации брака, таковая наконец состоялась. Мадемуазель Каган превратилась в мадам Триоле и под этим именем осталась в жизни и литературе.

В эмиграцию отправился и Роман Якобсон, которого Эльза отвергла. Он получил «научную командировку» в Прагу, где осело множество русских изгнанников, главным образом гуманитарных профессий. Научная командировка была тогда самой удачной формой легального отъезда: больше половины «командировочных» в «совдепию» так и не вернулись. Перед отъездом Якобсон, хорошо знавший о настроениях Лили, предложил ей фиктивный брак, чтобы простейшим способом открыть и для нее дорогу в свободный мир. Впоследствии он говорил, что задуманное мероприятие лишь «случайно не получилось»: формула эта не слишком понятна и позволяет ее комментировать каждому на свой лад.

Год спустя, 19 декабря 1920 года, Роман Якобсон писал Эльзе из Праги в Париж, чуть-чуть приоткрыв завесу над тем, что происходило в жизни ее сестры: «Лиле Володя давно надоел, он превратился в такого истового мещанского мужа, который жену кормит-откармливает. Разумеется, было не по Лиле. Кончилось бесконечными ссорами: Лиля готова была к каждой ерунде придраться <...>. У Лили неминуемо apres le beau temps дождик <...>. К осени 1919 разъехались, Володя поселился со мной <���на Лубянском проезде>, а зимой разошлись».

Про «омещанивание» Маяковского Якобсон сообщает конечно же со слов Лили — вот уж что совсем непохоже на этого лютого ненавистника мещанства в любом его проявлении! Нелепым представляется утверждение про «откармливание» жены— когда?! В полуголодное лето 1919 года... Если уж кто кого откармливал, то скорее Лиля Маяковского, а вовсе не он ее.

Очень сомнительно выглядит и другая версия, существующая в мемуаристике: будто бы Маяковский слишком «обольшевел» и вступил в противоречие с Лилиными убеждениями. Таковых в ту пору за ней и вовсе не наблюдалось — она не была ни за большевиков, ни против и, уж во всяком случае, зацикленная на любовных переживаниях, не могла принимать важных решений по мотивам идеологическим.

Скорее всего, разочаровавшись в своем окружении, не видя перспектив для кардинальных жизненных перемен, двадцативосьмилетняя Лиля решила оборвать унылую череду дней и начать новую жизнь в милом ее сердцу западном экстерьере. О том, что это было именно так, свидетельствует стихотворный экспромт Бориса Пастернака на подаренной ей в те дни рукописи поэмы «Сестра моя — жизнь».

Пастернак переживал тогда кратковременное увлечение Лилей — к таким мимолетным вспышкам страстей ей было не привыкать. Влюбленность эта, похоже, не имела естественного развития до «победного» конца, зато вошла еще одной страницей в бурную биографию Лили. Зная цену раритетам, она попросила влюбленного в нее поэта переписать свою поэму от руки и сделать ей дарственную надпись. Вместо посвящения Пастернак оставил стихотворный экспромт, смысл которого трудно понять, не зная все то, о чем сказано выше: «Пусть ритм безделицы октябрьской / Послужит ритмом / Полета из головотяпской / В страну, где Уитман. И в час, как здесь заблещут каски / Цветногвардейцев, / Желаю вам зарей чикагской / Зардеться».