По сравнению с воинствующе реакционными проповедями де Местра голос Потоцкого звучал с благородной гуманной сдержанностью. На фоне начавшейся ревизии просветительской идеологии Потоцкий защищал светский характер науки, сенсуализм в теории познания, веротерпимость, человечность. Но он решительно расходился с просветительской этикой, основанной на теории естественных прав человека. Поскольку, провозглашал Гельвеций, все люди по своей природе равны, обладают одинаковыми способностями, одинаковыми потребностями и стремлением к их удовлетворению, постольку счастье отдельного человека сливается с общим благом, а личные интересы «просвещенного» человека, его «эгоизм» не противоречат обществу, состоящему из однородной массы подобных ему «философов». Категория «интереса» или «эгоизма» выражала суть революционной этики третьего сословия, штурмовавшего во главе всего народа феодальное общество с его «предрассудками», исказившими «естественные» свойства человека. Но к концу XVIII века положение изменилось. В ходе революции общечеловеческие лозунги раскрывались в своем буржуазном содержании. Все это было очевидным для автора «Путешествия Гафеса».
Один из героев «Рукописи...», дон Велиал де Геенна, «философ в своем роде», превосходно излагает основы ЭТИКИ Мандевиля и Гельвеция. «Я, — говорил он сыну Диего Эрваса, — один из главных участников могучего сообщества, поставившего себе целью делать людей счастливыми и излечивать их от предрассудков, всасываемых с молоком матери, которые потом становятся поперек дороги всем их желаниям. Мы уже выпустили немало ценных книг, где нагляднейшим образом показываем, что основа всех человеческих поступков есть любовь к себе и что любовь к ближнему, привязанность детей к родителям, горячая и нежная любовь, великодушие королей — только утонченные формы себялюбия. А раз пружина наших поступков — любовь к самому себе, то естественной целью их должно быть удовлетворение наших желаний».
Возможно, что Потоцкий слегка пародировал в этом отрывке писания аббата Баррюэля, видевшего во французской революции сатанинские козни иллюминатов, следствие усилий тайного, но могущественного заговора философов, издателей книг, подрывавших устои веры, традиции, нравственности. Но в еще большей степени пародируются сами просветители — их этическое учение проповедует дьявол. Правда, эта новелла с участием адских сил, с утверждением культа чувственных наслаждений и относительности нравственных представлений многократно дискредитируется: ее придумывают и рассказывают прежде всего, чтобы отвлечь внимание набожного мужа от любовных шашней его жены.
Историзм Потоцкого не совпадал с философским и политическим традиционализмом, представленным де Местром либо начинавшими в те годы немецкими и французскими романтиками, хотя автор «Рукописи...» проявлял, например, определенные симпатии к «рыцарскому духу Средневековья». Благородный герцог Медина Сидония в истории, рассказанной Авадоро, с презрением относится к современным нравам, к господству эгоизма, оправдывающего крайнее падение нравов. Для того чтобы сделать всех испанцев счастливыми, он мечтает прежде всего привить им любовь к добродетели, отвлечь от «непомерной жажды стяжательства» и «воскресить старинные традиции рыцарства». Общественное благо, к которому стремился Медина Сидония, оказалось несбыточной мечтой. Пороки разъедают не только общество, они гнездятся внутри самого человека. Благороднейший из людей оказывается жертвой собственных страстей — он, не задумываясь, убивает своего же спасителя, обрекает на смерть ни в чем не повинного и сам погибает от яда.
Скепсис Потоцкого распространяется в равной мере на все утопические построения как просветителей, так и романтиков, где бы они ни помещали «золотой век» человечества—в мире ли всеобщего равенства или в средневековой Европе. Социальные системы, политические институты вообще почти не занимают Потоцкого — в романе им уделено крайне ничтожное место. Единственной ценностью является сам человек, но увиденный не в сфере рациональных построений, не в мире идеализированного Средневековья, а в реальной исторической ЖИЗНИ. Причем история воспринимается Потоцким не в своем социально-политическом содержании, а как определенный тип культуры, органической частью которого является конкретная личность. Отказываясь от индивидуалистической этики просветителей, Потоцкий не растворял индивидуальное в общем потоке традиции, не принимал и примата чувства (в том числе религиозного) над разумом, как многие романтики. Проблема человека раскрывалась им как проблема личного достоинства и нравственной независимости.
Читать дальше