Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

— Я с ним уже в разводе.

— Ба-а… — начала было Ольга свои взволнованные причитания, но появившийся на пороге Жильбер прервал их.

После чая Ольга пошла ставить в кухню тесто на воскресные пирожки; она унесла с собой лампу и оставила нам зажженную свечу.

К ночи разыгралась настоящая буря; это была первая гроза ранней весны. Розовато-сиреневая молния то и дело вспыхивала за стеклами окон, гром гремел то приближавшимися, то удалявшимися раскатами. Задув свечу, мы сидели на диване, прислушиваясь к разыгравшейся буре, и наблюдали из окон, как яркие зигзаги, вспыхивая, прорезывали небо; капли дождя, перегоняя друг друга, струились вниз, по стеклу окна, а в комнате, в которой мы сидели, было тепло и уютно, и все вокруг было облито красноватым огоньком мирно теплившейся у образов лампады, и опять мне вспомнилось мое детство, а на душе было радостно и немного печально.

Вошла Ольга. Как все простые и набожные люди, она безумно боялась грозы. Вздрагивая и крестясь при каждом ударе грома, она открыла киот, достала из него толстую восковую обгоревшую свечу, поставила ее перед иконами и зажгла.

— Это святая свеча… 12-ти евангелий, — сказала она, обратив ко мне свое лицо, — от страстей Господних… с тех пор ее берегу и от пожара и напастей зажигаю… Господи, помилуй и спаси… — зашептала она, а трепетное пламя свечи играло в серебристой паутине волос, выбившихся из-под темного платка на ее голове, и на теперь похудевшей и чуть впалой старческой щеке ее был виден чуть заметный пушок, ей одной только свойственный, придававший ей в дни молодости столько очарования и делавший ее цветущее лицо похожим на бархатистый персик.

Я замечала, что мало-помалу Жильбер завоевывал ее сердце, и хотя она внешне и напускала на себя строгий вид, но ее большие серые глаза светились лаской, когда она смотрела на нас. Поняла я также и то, как ей было приятно на заданный мне вопрос: „Кому и где стелить?“ — услышать от меня: „Вы, Оленька, хозяйка, вы и решайте, а я бы хотела лечь по старой памяти в вашей комнате“.

Милая, милая Ольга! В душе своей она была верна памяти моего строгого отца; и для нее было бы самым большим оскорблением, если бы она убедилась в том, что мы близки с Жильбером. И чем больше она проникала в сущность наших отношений, тем светлее становилась ее улыбка, и я заметила, что не один раз слезы наворачивались на ее глаза…

Она постелила Жильберу в большой комнате, где мы пили чай, на том самом диване, на котором мы сидели. Сама легла рядом, в кухне, устроившись на теплой лежанке своей печки, а мне устроила постель в своей комнатке, взбив перину на невиданную высоту и наложив гору подушек.

Но мы еще долго, долго не могли расстаться с Жильбером и все сидели на диване, а Ольга, лежа на печке, ворочалась, зевала и, ворча, прогоняла нас спать.

Для нас же только сейчас и настала пора самых заветных разговоров. Мы вспоминали всю нашу встречу с ее первой минуты. Кто из нас что сказал, кто кому что ответил, кто как себя повел… все это приобрело теперь для нас особый, важный и тайный смысл. Все казалось предначертанным, и мы сами — предназначенными друг для друга.

— А помнишь? — спросил Жильбер. — В день твоих именин, когда я увез тебя, Викки и Вадима танцевать в „Савой“… Помнишь, что случилось во время вальса-бостона? Ведь я тогда чуть-чуть поцеловал тебя в щеку и так боялся, что ты заметишь, а ты и не заметила…

— Заметила, заметила! Я только не могла поверить… Я думала, это мне показалось, к тому же это было в быстром повороте, и ты мог нечаянно коснуться моей щеки.

— Ах, знаешь… — перебивал он меня, не давая договорить.

— А ты помнишь?.. — в свою очередь перебивала я его.

А потом, вдруг внезапно затихнув, мы прислушивались к буре.

Ветер завывал в трубе. Какое-то железо время от времени гремело где-то не то на крыше, не то на чердаке. Деревья, поскрипывая, гнулись под налетавшими порывами ветра, а те, которые густо разрослись над домиком, били своими большими толстыми ветвями по крыше.

— Ты знаешь, эта буря похожа на гнев какого-то большого и страшного волшебника, который рассердился на нашу любовь… — сказала я.

— Ты выдумщица, — гладя нежно мои волосы, ответил Жильбер. — Что в мире может нас разлучить?

— А если Наркоминдел не разрешит? Жильбер улыбнулся:

— Ну и что же? Я холост, и мы обвенчаемся с тобой… Я же сказал тебе, что приму советское подданство… И запомни одно: нет такой силы, которая могла бы отнять тебя у меня.