Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

„Нет, он не причинит мне зла! — подумала я. — Это был только первый порыв, и он продиктован сознанием его бессилия перед моей волей“.

Так было начато наше объяснение. Самые страшные слова были уже мною произнесены, и казалось, что теперь оставалось только утвердить и отстоять наши новые с Димой отношения. Но это оказалось очень трудно и болезненно.

Дима… Разве не был он куском моего сердца? Разве не я создала образ этого, теперь уверенного в себе, человека? Разве мало трудов я положила на него, такого, каким он стал? И разве легко мне было обидеть его и оставить? Его, так самоотверженно приютившего под своим кровом мою мать и меня, давшего кусок хлеба моей тетке, злой Анатолии, узаконившего ее положение (проведя ее в профсоюз)?.. Он отдал мне всю свою любовь, всю свою заботу и ни в чем не стеснял моей неограниченной свободы. Взамен всего этого он требовал от меня только одного: чтобы я жила под его кровом и была его другом. А теперь, после долгих лет жизни, я отнимала у него и это последнее…

Вспомнились годы, когда Дима был объявлен „хозяйчиком-лишенцем“, когда я тайно от него билась за его изобретение, вспомнилась наша с ним впоследствии совместная работа, достигнутое им звание изобретателя… и вновь темные, беспросветные дни доносов, обысков, тюрем… потом опять борьба… и после поражений новые победы и завоеванное нашим общим самоотверженным трудом наступившее материальное благополучие…

А теперь я сама, своими руками разрушаю эти отношения, стоящие много выше обычных отношений между мужчиной и женщиной.

Я решаюсь идти за человеком, которого едва знаю, решаюсь бросить очаг, который с таким трудом в течение стольких лет сама строила, решаюсь идти в полную неизвестность, с подорванными силами, с никуда не годным здоровьем.

— Кит, помни только одно, — сказал мне Дима. — Я не слышал твоих слов, я не хочу знать о твоем решении. И пусть до того дня, пока ты уйдешь к нему, у нас все будет по-прежнему. И даже… — он посмотрел на меня любящим и светлым взглядом, — даже если ты уйдешь и у тебя начнется новая жизнь, пусть мама и Тимоша останутся со мной… Ты будешь хотя бы изредка навещать нас и… кто знает, что еще будет впереди?.. Помни: твое место здесь никогда никем не будет занято…

— Спасибо тебе, Дима, спасибо… — ответила я, обнимая его и чувствуя, как невольные слезы льются из моих глаз и капают на его плечо и на грудь.

Что касается мамы, то с ее стороны последовал настоящий взрыв возмущения. Она слышать не хотела о Жильбере. Она показала максимум своего патриотизма и высказывала необыкновенно элементарные понятия и суждения:

— Наш Союз находится во вражеском окружении капиталистических стран. Жильбер в лучшем случае проходимец, приехавший искать здесь приключений и наживы, а в худшем случае это шпион, которого сюда заслали враги. Ну, подумайте сами, какой порядочный человек бросит родину?..

Бедная, напуганная мама уже больше не говорила о том, что мой отец от моего дурного поведения „переворачивается в гробу“… Теперь она утверждала, что перед моими „духовными очами“ неминуемо предстанет его призрак в тот момент, когда советский суд будет меня судить за мой авантюризм.

— Да, да… — повторяла она, — тебя привлекут и будут судить за многомужество, а я, твоя несчастная мать, умру со стыда, когда услышу: „Подсудимая гражданка Мещерская, она же Васильева, она же Красовская (мой фиктивный брак), она же Фокина, и она же подозрительная жена французского шпиона Пикара…“ Моя небезызвестная тетка Анатолия, всегда меня ненавидевшая и имевшая привычку разговаривать громко наедине сама с собой у раковины, в кухне и в тому подобных местах, пребывала в дикой ярости. Теперь она смотрела на меня не иначе как презрительно, прищурившись, и было похоже на то, что она рассматривает какое-нибудь отвратительное насекомое. А из мест общего пользования громко раздавалось на мой счет:

— Развратница!.. „Синяя борода“ в юбке! Рожа, рожа, рожа!!! А Фокин — свято-о-ой!!! свято-о-о-ой!..

Для меня же все эти сцены были уморительными представлениями, и я смеялась от души. Но поздно ночью, когда все засыпали, я прижимала к себе милое мохнатое тельце Тимоши и шептала ему в его смешное, короткое ушко:

— Не бойся, я тебя не оставляю! Потом я возьму тебя к себе, но нам придется потерпеть… Ведь Дима тебя очень любит, а я ухожу от него, и если возьму и тебя, он останется совсем один…

Тимоша смотрел на меня своими черными блестящими пуговками, и мне казалось, что они блестели ярче обыкновенного, может быть, это были слезы?..