Евгений Чазов - Рок

В поставленном мной вопросе есть еще одна сторона. «Природа, - сказал Б. Шоу, — не терпит пустоты: там, где люди не знают правды, они заполняют пробелы домыслами». Об этом же предупреждал и И. Эренбург: «Когда очевидцы молчат, рождаются легенды». И это воистину так: удивительно было услышать от диктора телевидения, что Ю. Андропов ни много ни мало как погиб от оспы, заразившись во время поездки в Афганистан (?!). Сколько таких легенд и домыслов, касающихся Кулакова, Андропова, Брежнева, Черненко и других деятелей прошлого, встречается в разного рода писательских и журналистских опусах — будь то творения «кремлеведа» Волкогонова или писателя Н. Зеньковича в книге «Тайны уходящего века»! И еще один аспект в истории с Б. Ельциным требует выяснения — это обвинения в адрес врачей. Не создаем ли мы, врачи, своим молчанием, принципом, который многие из нас исповедуют («пациент всегда прав»), почву для бездоказательных обвинений в наш адрес? Вот и сам Ельцин, и его «близкий друг» и «брат» (как он пишет в мемуарах) Коржаков пытаются обвинить врачей в злонамеренном введении Борису Николаевичу перед пленумом Московского горкома болеутоляющих средств, которые, по их мнению, «вызвали торможение мозга». Коржаков пишет: «Перед отъездом врач вколол больному баралгин. Обычно этот препарат действует как болеутоляющее средство, но в повышенных концентрациях вызывает торможение мозга. Зная это, доктор влил в Ельцина почти смертельную дозу баралгина». К сожалению, этот доктор не может вступиться за свою честь и врачебное достоинство — Д. Нечаев погиб от пули наемного убийцы. Но я бы в свою очередь задал вопрос Коржакову: почему Вы как руководитель охраны Президента молчали, зная, что ему неоднократно, длительное время, в том числе и перед выборами на второй срок президентства, вводились значительно большие дозы баралгина (до 30 мл!), чем были введены Нечаевым. На самом деле все было не в баралгине, а в нервно-психическом срыве, в той реакции на стресс, которая произошла у него в связи с октябрьским пленумом 1987 года и ранением в грудь.

Очень образно сказал сам Б. Ельцин о том, каково ему было под градом многочисленных обвинений в его адрес, звучавших на этом пленуме: «Даже сейчас, уже столько времени прошло, а ржавый гвоздь в сердце сидит, я его не вытащил. Он торчит и кровоточит... Трудное время. Пережил я это тяжело».

В тот период я уже не участвовал в консилиумах и лечении руководителей страны, так что не могу ничего сказать о том, как проходил процесс лечения Б. Ельцина и кто какие принимал решения. Лишь позднее от Д. Нечаева, который считался моим учеником, я узнал некоторые подробности, в частности связанные с поездкой Ельцина на пленум горкома партии. Я же, вернувшись из больницы, позвонил Лигачеву и рассказал о случившемся. На следующий день был звонок от Горбачева, он объяснил, что Д. Щербаткин доложил ему о состоянии здоровья Ельцина, и спросил: как я думаю — можно ли Борису Николаевичу участвовать в работе пленума горкома? Несмотря на мой ответ (этого делать нельзя — ведь прошли только сутки после ранения и стресса, к тому же это будет воспринято всеми негативно), он заявил буквально следующее: «Я его не заставляю идти на пленум, но я с ним говорил по телефону, и он согласен с тем, что проводить пленум надо, и он будет участвовать в его работе».

Мне кажется, это была одна из первых ошибок Горбачева в его отношениях с Ельциным. Ничего не могу сказать о характере того их телефонного разговора (позднее, спустя годы, они по-разному интерпретировали и сам разговор, и всю возникшую ситуацию), но для меня это было лишь подтверждением особенностей нервно-психического статуса Бориса Николаевича с непредсказуемостью его действий.

Прошел пленум ЦК, горкома партии и, казалось, «Дело» Ельцина заглохло. А может быть, просто в тяжелой министерской жизни у меня хватало своих проблем и не до того было, что происходит вокруг Б. Ельцина. Первый всплеск интереса был связан с его выступлением на XIX партконференции. Оно было явно направлено против Политбюро, против Горбачева. Его критическая сторона была интересной и полезной, но в целом это было выступление идейного коммуниста. Не знаю, перечитывал ли его когда-нибудь Борис Николаевич — когда через два года торжественно отрекался от КПСС и затем запрещал ее или когда предлагал выбросить из Мавзолея тело В. Ленина, но это была позиция твердого коммуниста-ленинца. Особенно меня поразила концовка просьбой о политической реабилитации. «Я считаю, говорил он, — что единственной ошибкой в выступлени (на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1987 г.) было то, что я выступил не вовремя — перед 70-летием Октября. Видимо, всем нам надо овладеть правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В.И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками... Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов».