Марина Ефимова - Записки ветреной женщины

— Вы куда это все?

— Как куда? К Цинику на свадьбу. А ты что, не приглашена?!. Ах, ну да…

Ноябрьская вечеринка — первая в зимнем сезоне — шумела на Фонарном, в профессорской квартире, и я знала, что там будет Актер. Дверь открыл гость — молодой, не очень многообещающий поэт, взволнованный первым приглашением в знаменитый дом. Мы с ним были знакомы и уже не раз невинно флиртовали на поэтических чтениях (другая повальная мода шестидесятых). Я спросила:

— Прячетесь в прихожей от обид и унижений?

— Чертовы снобы!.. А вы все дразните меня?..

Он помог мне снять пальто и сапоги и надеть вынутые из сумки холодные туфли. Я сказала:

— Ну давайте войдем вместе, под ручку.

— Подождите секунду. Дайте мне вас обнять… просто приложиться — как Антею к земле.

И пока я смеялась, быстро прижался ко мне всем своим тощим телом — от твердой головы до костлявых коленок. И от него шел такой жар, словно меня обнял горячий скелет. Мы вошли в гостиную вместе: он — приободренный, я — чуть покрасивей и повеселей, чем минуту назад.

И первый, кого я увидела, был Котя — в центре небольшой группы, от которой кто-то мне призывно помахал.

Котя говорил:

— Женщина может быть ученым, может быть поэтом, но она не может быть философом, потому что в мыслях она не способна отойти от себя…

Я сразу приняла это на свой счет, но встрять не успела. Незнакомая мне гостья сказала с вызовом:

— Зато женщина способна абсолютно забыть себя ради другого человека — ради ребенка, ради возлюбленного… И это ценнее, потому что из ста идей , ради которых мужчины забывают себя, девяносто — глупы, безумны, неосуществимы или придуманы для самоутверждения.

— Или вообще разрушительны… — подхватила другая гостья. — Чьи, интересно, идеи начинают войны?..

Друг Илюша хохотнул своим актерским баритоном:

— Это что еще за воинствующий феминизм?.. Благодаря мужским идеям существует человечество.

Тут и я встряла, тоже с запальчивостью, не входившей в мои намерения:

— Ну правильно. В каждом поколении есть дюжина философов и ученых, и вообще — творцов. А за их спинами миллионы мужчин прячут свой вполне бесплодный эгоцентризм.

Не удержавшись, я взглянула на Котю, и он неожиданно сказал дурашливым плачущим голосом:

— Чего я опять наделал?..

Все засмеялись, а я вышла в другую комнату — чуть демонстративно (опять вразрез с намерением). Там на диване сидела красавица Стелла и перед ней, спиной ко мне, стоял Актер. Раздосадованная Котиной клоунадой, я решительно села на диван рядом со Стеллой. Она весело обняла меня за плечи, а Актер вдруг сказал огорченно:

— Ну зачем ты села? Испортила всю красоту.

В прихожей я с трудом нашла свое пальто и начала, стоя, второпях натягивать сапоги. Из комнат раздавались гомон и смех, и я надеялась, что никто не заметит моего бегства. Лицо у меня горело, руки тряслись. Злобно поругиваясь, я застегивала тугую молнию, когда увидела, что надо мной стоит Котя. Он сказал миролюбиво:

— Ну что ты… Подожди, пойдем вместе.

И тут у меня брызнули слезы, самые непрошеные и яростные слезы в моей жизни. Я размахнулась и нелепо ударила Котю по руке у плеча. Мне хотелось бить его еще и еще, но за мной была толстая стена шуб, и я вдруг провалилась в нее и забарахталась, не находя опоры. Котя стоял с растерянным лицом, потом нерешительно протянул мне руку. Тут я изыскала какие-то не учтенные физикой силы, вылетела из шубного плена и бросилась к входной двери. Уже открыв ее, я услышала сзади смеющийся баритон Илюши:

— Нормально. А то я уж думал, что у ваc просто дружба.

« …Однако мягкость, свойственная ее полу, возобладала над яростью, растворив ее в слезах, которые вскоре закончились истерикой ».

Меня выручила ночь. Дом моего позора стоял в двух шагах от Исаакиевской площади, и на всем ее огромном безлюдном поле, на фоне темной громады Исаакия беззвучно шел снег. Наверное, у каждого питерца встроен внутри механизм, соизмеряющий масштаб его чувств с масштабом города.

В виду Исаакия я стала всего лишь комическим персонажем божественной петербургской ночи. Шаркая по величественному первопутку, я добрела до Невы. Она была готова к последнему акту «Пиковой дамы» в постановке Добужинского: черная вода, слепые дворцы и медленно падающий «крупный снег „Мира искусств“».

В прихожей горел свет и стояла в халате мать, бледная и раздраженная.

Я сразу начала оправдываться воинственным шепотом:

— Ну что?!. Я ж предупредила, что буду поздно.