Марина Ефимова - Записки ветреной женщины

Правда, новую работу мне нашел все же не верный рыцарь Циник, а неверный муж Котя. Он снова материализовался из небытия своих участившихся командировок и через новые знакомства (какие именно, я не уточняла) устроил меня внештатником в одну из редакций ленинградского радио. «По-моему, тебе пора кончать с техникой», — сказал он. В голосе была ирония, но такая легкая, что за руку не схватишь. Я проглотила иронию и с облегчением покончила с техникой.

Циник раздражился на мое соглашательство:

— Почему ты не уйдешь от него?

— К тебе?

— Ко мне.

И я, тоже почему-то раздражившись, сказала ему правду:

— Потому что мы с тобой одного поля ягоды, а Котя — другого. Тебя я понимаю, как себя, а Котя меня изумляет, бесит, ставит в тупик, вызывает возмущение, восхищение, ярость… Я часами придумываю, как ему ответить, отпарировать, отбрить… Ты — словно часть меня, а он — отдельный, о нем я всегда с беспокойством помню…

— Это мазохизм.

— Это абсолютно не мазохизм. Это — любовные амбиции… попытка одолеть новую степень сложности… кажется, неудавшаяся.

— Знаешь что? — сказал Циник. — Дай слово, что скажешь мне, когда захочешь со мной расстаться. Не заставляй меня унизительно догадываться.

Что-то появляется такое у ветреных женщин… Например, ко мне стали приставать на улицах, а раньше друзья говорили, что у меня слишком строгий вид, чтобы приставать. Во мне появилась ненасытность. И жестокость. Помню двух московских командированных, еще в информационной конторе: один — нежный, с цветами и комплиментами. Другой — столичный хват. Оба пригласили погулять. Первый так заморил меня романтическими разговорами, что я даже подумала, не отдаться ли из вежливости. Но когда он спросил застенчиво: «Вам со мной скучно?» — я сказала: «Да», повернулась и ушла. А к хвату по первому его зову пришла в гостиницу — с авантюрной надеждой узнать, не повторятся ли кавголовские чудеса с кем попало… Чудес не произошло, и я тут же ушла — под ленивые советы с гостиничного дивана, что нужно сделать, чтобы не забеременеть.

Мое сердце превращалось из уютного дома с хозяином в гостиницу с временными постояльцами. Мне часто было стыдно: то за свою беспринципность — перед Циником, то за свою распущенность — перед библиотекаршами из информационной конторы, то за свой цинизм — перед Митей (который надеялся на долгий роман и был оскорблен моей торопливой страстью), то за свою испорченность — перед незнакомым лейтенантом за соседним столиком в чебуречной, который на вопрос приятеля: «Ну а что делать, если влюбишься в жену друга?» — сказал, сердито покраснев: «Остановить себя на дальних подступах!»

Работа на радио недалеко увела меня от Невского — на Манежную маленькую площадь. В центре — садик, справа, на Караванной, — гранитно-серый Дом кино с широкой наружной лестницей. На ее ступенях в дни показов заграничных фильмов расцветали букеты знаменитостей, красавиц, иностранцев и «блатных» счастливчиков.

Народ на студии был загадочным. Ходила, например, по коридорам пара — словно из фильмов Антониони: Моника Витти и Ален Делон. Стройные, элегантные, с красивыми гордыми лицами. Оказались сотрудниками отдела ленинианы. Когда они величественно скрывались за дверью своей редакции, мне казалось, что там они преображаются, как Золушки, в двух замарашек и только тогда начинают, утирая рукавами носы, нести в микрофоны свою пропагандистскую ахинею.

От других странных типажей я непосредственно зависела. Одним был директор. В его внешности удивительной была незаметность лица при огромном росте и мужественном сложении. Он возглавил довольно многочисленную комиссию, которая прослушала мою первую передачу, сделанную вместе с детьми, про ТЮЗ — Театр юного зрителя (уже переехавший тогда с уютной Моховой на бескрайний пустырь Звенигородской). После прослушивания один член комиссии сразу сказал:

— Передача, конечно, веселая, но недопустимо, чтобы дети в ней ни разу не упомянули роль партии и правительства в создании для них счастливого детства.

У моей славной покровительницы из детской редакции лицо пошло красными пятнами, но она ничего не сказала. И я, с беспечностью внештатника, попросила разрешения объяснить мою тактику:

— Представьте, что вы приезжаете на родительский день в пионерлагерь — навестить ребенка. И видите, что дети стоят смирно, с плакатом «Спасибо, родители, за наше счастливое детство». Вам станет не по себе.