Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию

Тем не менее, я должен признаться, я охотно читаю специальные книги на антикве, на латинском шрифте, книги критики, книги отрицания, книги часа, даже написанные так захватывающе, как «Закат Европы» Шпенглера. Но ведь нет никаких причин, чтобы сразу выбросить за борт письмо Гёте и Шиллера, письмо наших родителей и предков. И неужели это так нужно именно в это время? Должно ли все же в будущем стать немецким стилем постоянно жертвовать красотой ради легкости, благородством ради удобства, утонченным ради грубого? Удобному жертвовать усовершенствованное грубому? Можно ли действительно этим достичь того, что намереваются? Или наш культ объективного доказывает только нашу оторванность от жизни? Выигрывает ли язык от того, что он становится простым для всех? Наоборот. Его сила притяжения лежит только в сущности людей, которые пользуются им совершенным образом. Однако, таких людей никогда не бывает много.

— Посмотри на Англию, — сказал теперь скачущий в середине, — если кто учит английский язык, то он нацеливается на речевую культуру Оксфорда и Кембриджа. Но она связана с определенным образом жизни, и это не подразумевает облегчить эту языковую культуру для кого-нибудь. Что-то в этом роде могло бы только уменьшить значение Англии в мире. Уже римляне не делали ничего подобного. Весь мир писал тогда по-гречески. Отказались ли они из-за этого от своего латинского алфавита? Не более, чем сегодняшние англичане от своего правописания, самого беспорядочного из всех возможных! Они по-прежнему придерживаются его, как и своей запутанной системы мер и весов. Они создали также таким образом и свою мировую империю. А мы избавляемся от нашего письма! Мы бы этим только сделали себя смешными. Мы много на этом потеряем, но не выиграем ничего, совсем ничего. Да и к чему это все? Наши дети издавна, играючи, изучали оба письма. Стали ли они теперь глупее, например? Ни русские, сербы или болгары, ни греки, ни азиаты не отказались от их всевозможных вариантов письменности ради каких-то других; только, исключительно один Кемаль Ататюрк в своей ошибочной надежде, что его народ мог бы тем самым переодеться из азиата в европейца. Удастся ли это? Раскрыться миру — это всегда оправдывается, а примазаться к нему — никогда.

Взгляни снова на Англию. Она может делать, что хочет, она может сталкивать головами народ с народом, но этим она выращивает себе только своих новых поклонников. Они все с огромным удовольствием сами стали бы англичанами, а почему? Так как они не уверены в собственной форме! Так как у них нет самоочевидности британцев, умения беззаботно вести себя во всем мире так, как они как раз и есть. Такое отношение производит впечатление. Весь мир передразнивает англичан. Все снобы за Англию. Они все на ее стороне. Знаете ли вы, что это значит? Не три четверти всех людей, но трех четверти всех тех, кто пролазит наверх. Снобизм — это мировая держава.

Английский язык такой легкий, слышу я снова и снова. Легкий, да, в его основах, легкий, чтобы как раз поверхностно общаться на нем. Это дает ему все, чтобы быть удобным международным языком, такому, который подкупает краткостью и небольшой грамматикой, но что потом? Потом вы могли бы выучить наизусть весь следующий язык, предложение за предложением, ударение за ударением. Каждое слово, которое вы поставите иначе, и пусть даже это будет точно по правилам, разоблачает вас как иностранца! Удержало ли это мир, например, от того, чтобы он учил английский язык? Ничего подобного! Мир учит английский язык, не потому, что он легкий или трудный. Он учит его, потому что пираты вроде Френсиса Дрейка открыли для британцев моря, потому что государственные деятели вроде Уильяма Питта создали на этих морях мировую империю, а мировая финансовая олигархия все еще базируется в Лондоне. Он учит английский язык из-за Америки и потому что сегодняшний мир — преимущественно английский, не только мир от Канады до Австралии, но и другой, «большой» мир общества. Он учит его, так как Англия — это страна лордов и джентльменов и миллионам неангличан кажется очень желанным, чтобы их путали с ними, и чтобы они могли разговаривать как они, с той же самой беспечностью и тем же самым акцентом. Они все несут шлейф за Англией. Но эти люди, — мы должны это себе точно уяснить — определяют мировое общественное мнение, не напечатанное, вероятно, оно все равно англосаксонское, так или иначе, а другое, которое выше этого.

Этот мир — так называемый «большой» мир — раньше говорил по-французски. Теперь он едва ли делает это. Не потому что Англия вытеснила Францию с морей, а потому что Франция развенчала здесь сама себя. Это был еще тот «мир», когда Франция была Версалем, а Версаль — двором всех дворов. Франция маркизов и герцогов, Франция вельмож и «изысканного общества», и когда-то еще Франция трубадуров, эта Франция еще могла служить миру образцом, Франция нотариусов и адвокатов — уже нет. Когда Франция сменила своих королей на президентов, она отреклась. Этот шаг был отходом к бытию рантье. Новому образцу, «джентльмену» с тех пор нельзя уже было противопоставить ничего равноценного. Джентльмен сменил рыцаря, «шевалье», чековая книжка сменила шпагу, практичная «опора на реальные факты» вытеснила учтивость, «куртуазность».