Сергей Соловьев: Александр Абдулов. Необыкновенное чудо

Саша и Олег замечательно играли в «Карениной» парные сцены, их было несколько. И это было очень похоже на игру двух великолепных джазовых музыкантов, потому что вообще мы ничего не репетировали. Мы так с оператором говорили: ты пройдешь сюда, ты пройдешь сюда, ты там встанешь… Дальше все решали полутона, полувздохи, полувзгляды. Вот та тончайшая сфера импровизационной великой музыки, тайну которой по-настоящему знают только великие джазовые музыканты, которыми были они вот в этой своей последней… Кто же это знал? Кто же это предположить мог? Но этими великими музыкантами-импровизаторами они были в своей последней парной сцене.

Саша был абсолютно грандиозным партнером. Это вообще исключительно редкое свойство и редкое качество актера. Он поразительно общался со своими, со всеми, с кем он партнерствовал, когда играл что-то такое, что его волнует и задевает. Это было исключительное чувство локтя. Ну как они играли с Сашей Збруевым в «Черной розе» — это, конечно, невозможно себе даже представить. И это тоже ведь невозможно поставить. Невозможно поставить, невозможно раскадровать и сказать: «Ты вот так сделаешь, а внутреннее зерно — это он его за то-то бьет». Это только великие музыканты могут делать, когда играют джаз. Так мы сняли тройную сцену. Ну ясно, что Саша Збруев и Саша Абдулов, как Олег Янковский и Саша Абдулов — это практически едина плоть. Но там же был еще Саша Баширов, который только-только появился, которого они оба не очень знали. Но как они приняли его в эту поразительную игру, импровизацию. Вспомнить-то — и то радость. И все как-то быстро делалось. Было такое ощущение, что вроде как мы ничего не делаем, вроде как все делается само по себе. И вот эту безумную сцену вакханалии, которая называлась «Корабль уродов», мы весь этот «Корабль уродов» сняли за один день. Утром начали снимать, а вечером закончили. Это уму непостижимо, потому что это очень трудно. Это огромное количество перемен состояний, перемен душевных, душевных каких-то переживаний. Сняли за один день, при том, что не имели никакой железной раскадровки, железного сценария… Вообще ничего не было, кроме камеры, Юры Клименко, меня и артистов. И музыки, которая решала все. Потом приехал Боря Гребенщиков, и мы кое-что подсняли к этой сцене. Это уже была вторая смена к этой сцене. Но это уже был Боря Гребенщиков.

Как они грандиозно совершенно играли с Таней Друбич и с Люсей Савельевой, Людмилой Михайловной Савельевой. И кто там еще был, я не помню… Но как они тончайше играли… В любой джазовой музыке, в любой джазовой импровизации должен быть человек, который задает основной музыкальный тон. Вот этим основным музыкантом всех этих безумств, импровизационных безумств, конечно, был Саша Абдулов. Причем он никогда никого ничему не учил, никогда никому ничего не говорил: сделай так или сделай сяк! Он был даже не деликатен, он был исключительно по-музыкантски расположенным партнером. Всегда говорил: «Слушай, а давай мы тут сделаем так, а давай мы тут сделаем так».

Была вообще грандиозная история. Я ее где-то уже рассказывал или писал, уже не помню, но я ее повторю, потому что меня это поразило. Снималась дочка наша с Таней Аня Соловьева, ангела играла, было ей тогда года два-три. Саша к ней должен был подходить, чего-то ее спросить — и дальше. А Саша не знал еще Аню, не было ничего ни замороченного, ни придуманного, ни Таня, ни я не рассказывали ему. Ну там ангел и ангел, девочка. «Ой, Тань, правда? Это твоя дочка? Ой, ты смотри, да?» Он подошел к ней и спрашивает: «Ну что, Анька, не боишься сниматься, не боишься, нет, не боишься? А чего ладошки мокрые? Почему ладошки мокрые? Не бойся ничего! Давай мы сейчас с тобой все сделаем, все сделаем на ять». Аня говорит: «Да, хорошо, сделаем». — «Значит так. Ты танцуешь, я захожу, облокачиваюсь, да. И так два раза курну, а потом у тебя спрошу: «Ничего, что я куру?» И это стало уже во время съемки такой присказкой, все друг друга спрашивали: «Ничего, что я куру?» Я потом через двадцать лет назвал свою книжку «Ничего, что я куру?». Это все сделал не автор сценария, это все сделала музыка, появление которой нужно было уловить, не пропустить, а дальше держать основной тон и играть. Вот это и есть игра, это и есть актерская профессия. Это игра, а не нудеж, умственный и интеллектуальный нудеж. С этой беспрерывной такой птицефермой, где как-то все стукают, стукают носиками и ищут это проклятое зерно, которое то ли есть, то ли нет. Только стук носиков раздается. А иногда стука носиков не слышно, а слышна музыка. Потому что артистическая профессия — это тоже музыка. А все остальное к этой музыке прикладывается само по себе.