Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс - по следам войны

— А разве нельзя его застрелить? — задал я вопрос старику.

— Нет! Хут живёт только ночью, когда у него отрастают крылья. Днём он, как червь, уходит в землю. Когда он с воем летит по небу, то на землю ложатся от него беглые тени. Если заметить такую тень и трижды проткнуть её ножом, каждый раз приговаривая: раз! раз! раз! — только, Боже избави, сказать: раз! два! три! — то злое могущество Хута тут же и прекратится, и он рухнет на землю мёртвой падалью.

— Значит, по-твоему, по ночам не аэропланы, а Хут летает?

— Хут! — уверенно подтвердил полещук...

Низкий скрипучий голос одиноко и жутко звучит в серебряной полумгле. Вдали блестят молниями и извергают грохочущее пламя пушки, наполняя жуткой тревогой сердце.

— Ты, значит, хотел проткнуть его тень, когда выхватил нож из сапога? — возобновляю я прерванную беседу.

Но старик молчит. Он кажется погруженным в глубокую думу. Солдаты, накурившись до одури, засыпают под мерный грохот орудий. Я долго подлаживаюсь к старику, пока мне наконец удаётся опять втянуть его в разговор.

Много странных вещей узнал я от старого Бондарчука в эту летнюю ночь. Его седая голова оказалась туго набитой всякими дивными историями. Он рассказал мне о кровавой реке, на берегах которой и поныне охотятся праведные полешуки, о двух таинственных камнях «Молчи» и «Встань», о поющих цветах, о семи отважных кирасирах, о празднике сатаны, об Изяславе Чёрном. Тут же открыл он мне тайну многих названий многих полесских деревень и поместий. Это были седые, древние знания, которые бережно хранила под ржавыми замками звериная память Бондарчука.

То, что поведал мне старый Бондарчук, я ни за что не осмелюсь назвать ни суеверием, ни невежеством. Только раз, поддавшись интеллигентскому скептицизму, я спросил с недоверием в голосе:

— Отчего же в учёных книжках ничего не пишут про это?

— Га! — усмехнулся саркастически Бондарчук. — У панов вума дуже много, да только ей николи дома ни живець.

И я в смущении спасовал со всей нашей хвалёной учёностью и большими познаниями. В самом деле, по сравнению в нами, усталыми интеллигентами, в хаосе ночных отступлений и галицийских «побед» растерявшими добрую половину своего культурного багажа, какой гармонией, какой неукротимой продуманностью дышала эта грубая, дремучая, крепко сколоченная полесская правда! И кто назовёт эту стройную, цельную систему, обнимающую все царство человеческой мысли, суеверием или вздором? Разве не больше в ней и широты понимания, и мудрой ясности духа, и чуткой восприимчивости к красоте, чем в книжной натурфилософии Шеллинга или в заново подчищенной мифологии греков?..

После продолжительного молчания я начал осторожно беседу. Возле нас валялись толстые сосны. Кругом торчали свежие пни и далеко виднелся срубленный лес. Я сказал, желая подкупить старика:

— Эх, жалко! Уж такого леса больше не будет. И звери все разбегутся из этих мест.

Старик упорно смотрел на небо, как будто мысли его все ещё продолжали следить за Хутом. И потом произнёс с печальным вздохом:

— Зверина что?.. Всяка-всяка зверина — какая только зверина есть на земле — у нас тут. Левов одних няма. Лисы есть, дики козы есть, лоси; волки. Волков, ох, сколько есть — бяда! Зимой шастают штук по десяць. А что летом?! Козы, гуси — бяда как душат... Птицы дикой — только и управляйся. Стреляй да стреляй... Бекаса, дуппельта, паровки, куропатки, тетеревья... Изводу нет. Пройдёшь два шага — выводок. Пройдёшь три шага — выводок. На всю Рассею только у нас и есть тетеревья... Весной как станут пеять — вот когда их стрелять. А осенью мы шост делаем. Зверина у нас всяка-всяка есть! Хватит... Кривава-река пересох-не — вот что! — закончил грустно старик.

— Не пойму я тебя, Матвей. Я ведь тёмный, «звычайный» человек... Ты мне толком расскажи, что за Кривава-река?

И старик рассказал.

В каждой лесной чаще есть ручьи, покрытые пятнами крови. Обыкновенные люди думают, что это ржавчина или железо. Они не знают, что вся кровь, вытекающая из жил убитых зверей и птиц, собирается в одно место — в одну большую кровавую реку. Над этой рекой веют, как усыпляющее опахало, крылья убитых птиц, и на её прохладных берегах продолжают вечно охотиться души праведных охотников.

А праведный охотник — это тот, кто никогда не убивал тетеревиной самки на яйцах, не истреблял зайчихи с зайчатами во чреве, не крал яиц из гнёзда, кто не застрелил во всю свою жизнь ни единого голубя и перебил множество чаек.