Игорь Губерман - Пожилые записки

– Умоляю вас, не надо заботиться об Америке! Работайте только для собственного блага и только о своей пекитесь пользе. Этим вы как раз и принесете наибольшую пользу государству.

Интересно тут отметить, что наш пластичный стреляный воробей на такую провокацию не поддался и еще пытался в коридоре выяснить у переводчика, почему так странно эта дура приняла его чистый патриотический порыв.

А в Израиле с этим у нас и вовсе просто. Множество бывалых и умудренных вычистило от жухлых марксистско-ленинских догм тот карман, где хранилась у них истина на каждый день, и набили они тот карман цитатами из Библии и Талмуда. И опять они всё знают и понимают, и уже готовы обличать отстающих. И вновь они напористы, активны и бодры, как юный сперматозоид.

Здесь убедился я, что миф о поголовной мудрости еврейского народа – не более чем злая выдумка антисемитов. И я обрадовался этому, хотя правительство могло бы быть и поспособней. Тут подвернулись мне слова одной пожилой женщины, знающей множество языков и много ездившей по свету. Она моему другу как-то без печали сказала:

– Я довольно долго жила в Англии, могу сказать вам честно, что англичане – не самая умная в мире нация. Но они умеют поднатужиться и отыскать себе в парламент три сотни очень проницательных и опытных людей. В палату лордов и в палату общин, как вы знаете. А что касается евреев, то они по средней мерке очень умны, однако же умеют исхитриться и найти в своей среде сто двадцать человек, настолько недалеких и прожженных, что делается это всем заметно только в день, когда они уже в правительстве. Не правда ли, забавная загадка?

Но я судить об этом не берусь. Иной тут уровень моего существования, и я на этом уровне не поспеваю подбирать свои находки. Так, вечером сошел с автобуса я как-то и, спеша по делу, проскочил насквозь толкучку из десятка двух подростков. А когда их миновал, то смутное во мне вдруг шевельнулось чувство, а скорей – воспоминание о чувстве. И настолько острым оно было, что застыл я, чтобы осознать.

Всё оказалось очень просто, это властно шевельнулась во мне память о сибирской ссылке. Когда вечером в поселке нашем шли домой мы из гостей или кино и в полутьме я видел впереди хотя бы трех подростков, то переходили мы с женой на другую сторону улицы. И я своей опасливости вовсе не стыдился. Потому что в лагере со мной сидели такие же, и я знал, на что способны эти юноши, – со скуки, ради молодецкой похвальбы и чтоб кипящую энергию на что-нибудь потратить.

Об этом вот и колыхнулась во мне чувственная память, совершенно лишняя и даже чуть смешная здесь. Поскольку на совсем иное здесь уходит юное бурление молодости, хотя есть и тут, как во всем мире, крепкие узлы, завязанные воздухом свободы.

Однажды мне пришла повестка из какого-то невнятного учреждения. Приехать предлагалось в Тель-Авив.

Бывалые приятели мне вмиг сказали, что вызывают меня в нечто вроде контрразведки. Будут меня там расспрашивать про мою жизнь, и с кем встречался, и не знаю ли таких-то и таких-то, и всё прочее из этого репертуара. И не езжай, если не хочешь, дело добровольное; как максимум – пришлют еще повестку. А не откликнешься – никто в претензии не будет.

Но я, конечно же, поехал! Предвкушая, как я интересно и значительно поговорю с каким-нибудь матерым знатоком.

Принял меня очень пожилой и сонный человек с лицом, донельзя изборожденным морщинами. Полузабытый им русский язык был пересыпан штампами анкет – он, собственно, анкетные вопросы мне и задавал. Пустые и формальные – насчет учебы, службы и занятий. Начал я сопеть и злиться через полчаса, ругательски ругая (про себя) его медлительность и вялость, полную бессмысленность такого вот опроса, и свою наивность с глупостью, что я сюда поперся в эдакую даль и влажную жару. Но после устыдился и подумал: может быть, я с неким разговариваю редкого бесстрашия старым разведчиком, он тут коротает пенсионное свое время, а еще недавно… Может быть, в Энтеббе он летал освобождать заложников или выслеживал, возможно, Эйхмана? Так может сморщиться лицо от лет опасных, прожитых непросто и не попусту, и расколю-ка я его сейчас, подумал я. Вот только выберу секунду и спрошу.

– Иосиф, – голос мой был вкрадчив и почтителен (я в точности не поручусь, что был он именно Иосиф), – а у вас такое нервное лицо ведь неспроста. Вы явно провели жизнь, полную опасностей и нервных встрясок. Это от былых переживаний и волнений? Вы расскажите – если можно, разумеется.