Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Известно, например, что английскому королю Генриху II достаточно было лишь произнести в нужный момент и в надлежащем месте: «Ох уж этот Томас Бекетт!» — и выдающийся лондонский епископ был злодейски умерщвлён.

Есть что‑то жуткое и зловещее в том, что за полтора года виновники не только не были найдены, но и нагло, не скрывая, намеренно не искались. Вместо этого соответствующие органы пытались изучить круг духовных детей о. Александра. Скажу сразу, что им это не удалось, ибо созданная священником структура рассчитана в том числе и на времена самых жестоких гонений.

Ещё более жуткими и зловещими выглядят последующие убийства священников. Вспоминается рассказ замечательного христианского парадоксалиста Честертона «Сломанная шпага», в котором отец Браун говорит, что как дерево легче всего спрятать в лесу, так и одно убийство легче всего прикрыть целой серией убийств.

Сообщат ли теперь стране, кто же убил о. Александра Меня? По чьему конкретному приказу? Кто именно держал в руке топор? Молчать об этом нельзя. Трёхцветный флаг российской свободы, демократии и возрождения национально–госу–дарственного бытия не может быть запятнан обманом, лицемерием или лживым равнодушием с первых же дней своей легализации в России.

Мученическая кончина о. Александра Меня стала для России искупительной жертвой — к первой годовщине его смерти страна подошла во многом преобразившейся, или во всяком случае, начавшей преображаться. Узнает ли она правду об убийстве пастыря Сергиева края?

А. Бессмертный–Анзимиров, публицист,

Нью–Йорк — Москва

Судьба не представила мне возможности лично знать о. Александра. Во время своей поездки за границу он через Францию не проехал, а когда впервые в жизни я должен был посетить Россию и уже оговорены были день и час нашей встречи, как громом разразилась весть о его убийстве.

В Новую Деревню я попал уже после девятого дня, увидел ещё овеянный его теплом рабочий кабинет и утопающий под живыми цветами могильный холм… Но на «воздушных путях», единственно доступных в годы безвременщины, наше общение длилось целых два десятилетия. Носило оно характер надличной переклички между апостольским подвигом о. Александра и той традицией свободного, творческого православия, которым мы в Париже жили и дышали.

О. Александр Мень войдёт — уже вошёл — в историю Русской Церкви второй половины XX века как едва ли не самый яркий, самый плодотворный её апостол. Когда запуганная преследованиями, раздавленная государственным прессом церковь сжалась, притаилась — в который раз! — лишь бы выжить, лишь бы перестоять, о. Александр нашёл возможность, лавируя между Сциллой неделания и Харибдой слишком отважных действий, создать колоссальный просветительный труд, приспособленный к нуждам поневоле невежественной паствы, и прямым словом и примером повернуть ко Христу и церкви сотни, если не тысячи, душ. Сколько их, «меневцев», как я стал их шутливо называть, когда они начали появляться в Париже, обязанных о. Александру своим духовным прозрением?!. Конечно, тайна такого апостольства, напоминающего первые времена христианства — в личном даре, полученном от Бога. Но есть в даре о. Александра и объективные стороны, подвластные анализу и выражению.

Особенность мировоззрения о. Александра заключалась в том, что он с самого начала мыслил православную церковь во вселенском измерении не как религию одного народа, сформировавшую его душу, его историю, а как Благую Весть о спасении всего мира. В этом он был верным последователем Владимира Соловьева, и в этом он един с церковным опытом русской эмиграции. Оказавшись выкинутой за пределы исторического пространства и времени, лучшая часть религиозно мыслящей эмиграции не соблазнилась бесплодной апокалиптикой — уходом из истории, — а воспользовалась небывалой свободой от груза наносных, вторичных традиций государства, социологии, чтобы выработать и явить миру творческий, открытый, исконный лик православия.

Достойно удивления и восхищения, что в совершенно других условиях, крайне к тому же неблагоприятных, о. Александр Мень пошёл тем же путём. В этом ему помогла двойная особенность его христианства, полученного от матери, первой обращённой в еврейской семье через оптинскую традицию и катакомбных исповедников веры.

О. Александр мыслил православие во вселенских категориях, а не в узкоэтнических, будь то славянские или греческие. Как апостол Павел, он болел за отступничество от Христа соплеменного еврейского народа, как Вл. Соловьев, не мирился с разъединением христиан, столь близких по вере в божественность Иисуса Христа, и тем более прискорбным, потому что христианство к концу XX века — всего лишь остров, омываемый, если не размываемый чуждым, если не враждебным ему океаном.