Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

В конце 1945 года части, где я служил, расформировали за ненадобностью, но меня не отпустили на волю, как я просил, а отправили в советские войска, стоявшие в Польше. Там мне не удалось прослужить по своей военной специальности ни минуты, зато я кое‑что повидал из несоветской и не совсем советской жизни, стал понимать польский язык — словом, более полугола жизни в заграничной стране не прошли даром.

С девицей Фридой Приблудой, тогда уже студенткой Ленинградской консерватории, мы сочетались браком по гражданскому обряду в ноябре сорок пятого. Летом следующего года меня, наконец, уволили в запас.

— Выбор профессии был актом мгновенной импровизации. Я знал только одно — кончая с военной службой, я кончаю с техникой. О консерватории не могло быть и речи — я был не готов профессионально и не уверен в своем музыкальном призвании. Фрида и ее друзья сориентировали меня, как могли, и вскоре я был в кабинете проректора университета. Я просил принять меня на отделение истории искусства исторического факультета, мне предлагали место на биолого — почвенном. Две с небольшим недели моего упрямства, жалоб, настояний и невероятных приключений — и я был зачислен, куда хотел. Только тогда, оглядевшись вокруг, я заметил, что тут говорят о живописи, скульптуре, архитектуре, опять о живописи, а другие искусства словно бы вовсе не существуют. Нет, я рассчитывал на нечто другое…

За этими делами я не сразу заметил, что 25 августа было опубликовано знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», главными и показательными жертвами которого были Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Это был очередной акт невиданного культурного террора, раздавившего едва ли не все живое и талантливое, что еще сохранялось или рождалось в искусстве, в гуманитарной и научной мысли огромной поликультурной державы. В микрокосме исторического факультета это сказалось самым трагическим образом. Когда я начинал учиться, это был все еще — несмотря на ближайшую историю — академический центр с огромным научным потенциалом. Когда я покидал университет, от него почти ничего не осталось. Но я еще успел. Я слушал лекции таких ученых, как Иеремия Иоффе, Николай Пунин, Наталия Флиттнер, Михаил Доброклонский, Владимир Левинсон — Лессинг, Михаил Каргер, Матвей Гуковский, Моисей Каган, Татьяна Знамеровская, Элеонора Гомберг, Валентин Бродский… Вопреки царившей в университете удушающей идеологической атмосфере, эти люди, не только серьезные специалисты, но и многосторонние гуманитарии, сумели многому нас научить.

Начиная со второго курса я мечтал стать медиевистом. Это была пустая иллюзия, изучение западного искусства полагалось постыдным и непатриотичным, а средневекового — совсем недопустимым; мне пришлось забыть о французских иллюминованных рукописях из Публичной библиотеки, которыми я занимался с увлечением, и писать дипломное сочинение об Александре Иванове. Но до того я много слушал на кафедре истории Средних веков. Заведующий кафедрой профессор Осип Вайнштейн, крупнейший историк, был при мне изгнан из Университета и прозябал где‑то в провинциальном среднеазиатском педагогическом институте. Незабываемый курс профессора Матвея Гуковского «Папский Рим и итальянские походы» я помню по сей день — хотя и не во всех подробностях, увы, но даже зрительно и акустически. Нас было человека четыре или пять слушателей, профессор садился во главе кафедрального стола и скрипучим голосом — без всяких конспектов, разумеется, — сканировал Италию конца пятнадцатого века, представляя нам годовые срезы этой пестрой страны в самое замечательное время ее истории. Матвей Александрович был арестован вместе со своим братом, выдающимся литературоведом Григорием Александровичем на Рижском взморье летом 1949 года. Григорий погиб в лагере, Матвей выжил и вернулся… Исторический факультет был не худшим местом: на соседнем (территориально) экономическом факультете посадили почти всю профессуру. Сажали и студентов — почему этих арестовывали, а других оставляли на воле, сказать невозможно, в этой смертельной лотерее действовали только статистические закономерности; сажали тех, на кого поступил донос, но доносчиков и идеологических палачей сажали тоже.

Нас, не закаленных и не иммунных, не попробовавших никакой альтернативы, успешно формировали в ортодоксальном марксо — ленинско — сталинском духе. Я меньше всего склонен винить в этом всех подряд своих учителей. Конечно, диктатура и террор порождают фанатиков и негодяев в наибольших количествах. Но в непрозрачной, студенистой субстанции страха можно было, пусть не всегда четко, отличить, где палачи, а где жертвы, одураченные или вынужденные лгать.