Кирилл Хенкин: Охотник вверх ногами

А ехать было все равно надо!

Ваша шпионская работа, целиком сотканная из условностей и лжи, помешала Вам сосредоточиться на том, что Вы сами считали основным: работа, дружба, любовь, смерть.

И Ваши малопонятные (впрочем, для меня понятные) последние слова, словно вызов всей Вашей официальной жизни, утверждают меня в мысли, что железобетонный мир непоколебимых концепций и истин, унаследованный от Генриха Матвеевича, дал глубокую и непоправимую трещину.

Когда?

Вы с детства верили в победу дела, которому служили. Что же, к сожалению эта вера вполне оправданна. Выросшая на критике и изучении капиталистической системы, социалистическая система переигрывает ее легко и, вероятно, переиграет до полного уничтожения. Но верить в победу и верить в правоту — вещи разные. И мне кажется, — я сужу по некоторым Вашим замечаниям — что Вы начали приходить к мысли, что верить в победу социализма очень безотрадно.

Это все равно, что верить в неминуемую катастрофу.

Еще одна тема, которую мы с Вами наметили и не успели обсудить.

Мы не раз говорили о двойниках, об их растущей роли в разведке. Вам, приверженцу классицизма, это претило.

Вы как-то сказали: «Скоро вообще нельзя будет понять, кто есть кто»? Вы воспользовались выражением «ху из ху»?

Почему же бывший начальник СМЕРШа Абакумов, ставший наркомом государственной безопасности и Вашим шефом, послал Вас на вышедшую из моды и устаревшую роль «классического» нелегала?

Эту вышедшую из моды работу Вы, очевидно, и выполняли первые годы Вашей жизни в Америке и лишь затем Вас провалили. Зачем? Чтобы утвердить противника в мысли, что работа Москвой ведется старыми методами? Для укрепления позиций какого-то двойника? Уж не «Шведа» ли? Или Хейханнена? Вряд ли. Этот играл, мне кажется, вспомогательную роль, хотя и был липовым предателем.

Но главное тут другое. Когда противники — и какие! начнут, не свернут с пути! — начинают одновременно применять метод засылки двойников, один с русским революционным размахом, другой с американской деловитостью, могут ли они в порыве игры избежать постепенного взаимопроникновения столь глубокого, что оно перейдет уже в некое слияние? Но при таком слиянии какая-то сторона должна получить преобладание, как более сильная.

Как любят писать некоторые обозреватели: будущее покажет, в каком мире мы живем.

Меня не было в Москве, когда туда приезжал и искал встречи с Вилли его бруклинский друг, художник Берт Сильверман.

Начальство, разумеется, категорически запретило встречу, хотя существование «полковника Абеля» было уже тогда официально признано и его персонаж был включен в пропагандную обойму. Вилли очень переживал. Видел в этом злобную зависть московских шефов к подчиненному, познавшему звездный час мировой славы, за которую легко можно было заплатить жизнью.

С огромным смаком рассказал мне Вилли о пикантном продолжении этого визита.

Пытаясь связаться с Вилли через Виктора Луи, Сильверман дал ему для передачи своему другу несколько проспектов собственной выставки и альбом рисунков их общего друга Дэвида Левина с намеренно безличной дарственной надписью.

Проспекты были без задержки переданы по назначению. Альбом же через некоторое время привлек внимание книголюба Мориса Коэна, когда тот рылся на полках букинистического магазина на улице Качалова, 10. Сообразив, кому предназначен альбом, Коэн тотчас его купил и привез в Челюскинскую.

— Уровень! Уровень! — возмущался Вилли. Он полагал, что альбом украл не Луи. Богат, да и не посмел бы. Скорее, какой-нибудь средний начальник. Вилли думал на Пермогорова. Авось сойдет! Никогда не вредно заработать пятерку.

Уровень! Уровень!

Вилли был, разумеется, прав, и украл альбом кто-то из «конторы», но встречу ему запретили, полагаю, не только из зависти.

Как видно из письма, которое оставил для передачи Вилли Берт Сильверман, он хотел просить у него прощения, что после ареста «Эмиля Гольдфуса» не захотел с ним переписываться.

В Москву он приехал искать ответа на вопрос: предал ли «Эмиль Гольдфус» их дружбу, простым фактом притворства, выдавая себя за другого.

Мне кажется, что произойди эта встреча, прощения просил бы Вилли. Именно из-за предательства дружбы (которую Вилли так высоко ценил), этого человеческого чувства, мой друг переживал происшедшее. Мне кажется, что в Америке и произошел у Вилли душевный перелом. Там впервые в жизни он пережил свою работу, или хотя бы часть ее, как предательство. Притворство перед бруклинскими друзьями было ему в тягость. Прежняя работа за границей не нарушала его морального комфорта, позволяя четко различать между товарищами по работе, с которыми он был откровенен и душевно близок, и людьми окружавшего его чуждого мира, по отношению к которым у него не было моральных обязательств. Но по мере того, как дома, в России, мужал и креп советский строй и постепенно исчезали его товарищи, на смену которым приходили люди ему глубоко чужие, это шаткое равновесие исчезало.