Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею

Фрадкина позвала еще каких-то режиссеров, в надежде, что они возьмут Вашу пьесу.

Вы читали, заметно волнуясь, из-за этого я слушала плохо: это мне мешало.

По окончании чтения все выпили водки, растерзали Елены Мих. салат и побежали в ВТО, которое помещалось рядом, за добавочной водкой. Все стали пьяные (потому что закуски не было). И вы начали кричать, что они дураки и ничего не понимают, и как только им авторы доверяют свои пьесы. А они тоже что-то кричали, но все кончилось взаимной любовью. Пьесу хвалили, но ставить ее никто не собирался.

Вы содрали у меня с пальца бирюзовый перстенечек, сказали, что он принесет Вам счастье. Потом все ушли. На улице я оказалась между Вами и Гушанским [95] Гушанский С. Х. — режиссер-постановщик спектакля «Далекий край» Е. Шварца в ЦДТ в 1944 г. . Оба Вы сильно качались. Когда у Никитских ворот я спросила, где Вы остановились (зная, что Гушанскому надо поворачивать на Никитскую), я получила ответ: — Буду ночевать на бульваре. — Я этого не допущу, пойдемте ночевать ко мне.

Пьяный Гушанский демонстративно качнулся, надвинул шапку на лоб и зашагал прочь, всем своим видом показывая всю недопустимость моего предложения. Среди ночи дама зовет ночевать первый раз увиденного человека.

Мы закачались в Староконюшенный переулок. Мои окна были освещены. К чести моего мужа должна сказать, что он встретил нас радостно.

— Сережа, откуда ты взялся? (Действительно, откуда? Они знали друг друга с незапамятных времен.)

Появилась припрятанная четвертинка, встреченная восторженно. Я легла спать в маленькой комнате. Они в большой коротали ночь.

Я проснулась утром от телефонного звонка. Вы звонили Лене Булгаковой: — Я у Татьяны Александровны Луговской. Так получилось. Я был пьяный, и она взяла меня в свой дом.

Вот так состоялось наше первое знакомство.

Потом Вы уехали и писали мне короткие скорбные письма. И в каждом письме — грузинский рассказ. Получалось очень толстое письмо.

Вы пили грузинское вино и тихо погибали в Тбилиси, а я в Москве все время думала о Вас.

Вспомним, как мы первый раз сели на пароход «Радищев». Колесный еще пароход. Какое это было счастье иметь над головой крышу и быть вместе. Мы выходили гулять на всех пристанях, мы радовались шлюзам.

В мутном воздухе шлюза мы толчками поднимались вверх. В воде плавала пена, похожая на гигантские плевки.

Из-за холодной и мертвой стены шлюза, словно приподнимаясь на цыпочки, стала появляться жизнь в виде домиков с красными крышами, дороги и нескольких голодных и тощих собак.

Над Угличем кудрявились старинные облака.

Церкви большими просфорами лежали на горизонте, заключенные в клетки из проводов и вышек.

Чистенькие старушки продавали на косогоре топленое молоко и китайские яблочки.

Единственное, что омрачало мое настроение — это Ваше тяготение к буфету. Мы называли его — буфэт. Вы тогда старались заглушить, забить тюремные впечатления глотком горячительного. На каждой остановке, озирая окрестности, Вы радостно восклицали: «Буфэт!» «Буфэт», — вторила я сокрушенно, стараясь отвлечь Вас от него. Иногда удавалось.

Подъезжаем к Саратову, вдруг Ермолинский строго и, как мне показалось, даже резко заявляет мне:

— Таня, я хочу выйти в город один.

С нами крестная сила, этого еще не хватало.

— Может, Вы хотите напиться? Это можно сделать и при мне.

— Не хочу.

Переполненная недоумением, остаюсь на пароходе. Стоянка не длительная. Первый звонок. Второй. Готовый к отплытию пароход начал дрожать (он колесный). С тревогой смотрю на пристань. Третий звонок. Среди редких людей показалась светлая голова Сергея Александровича. Стук в мою дверь.

Позже он рассказал мне всю свою историю, связанную с Саратовым. Раньше он избегал говорить об этом.

Когда началась война, Сергей Александрович находился в саратовской тюрьме, сначала среди уголовников, потом его перевели в одиночную камеру. Он очень ослаб, началась цинга, нарывы на ногах. Он уже почти не вставал. И вдруг однажды его вызывают к начальнику тюрьмы (дело было к вечеру) и зачитывают постановление о том, что он подлежит высылке на три года в Кызыл-Орду. Его предупредили, что в течение 24 часов он должен покинуть Саратов.

Ворота тюрьмы захлопнулись за ним. Куда идти? Город был совершенно не знаком ему. В каком-то беспамятстве он шел, куда глаза глядят. Оказался на окраине. Темно. Он брел, спотыкаясь, иногда падал. Тюрьма уже казалась ему раем. Потом он набрел на какой-то дом. Из последних сил дотянулся до двери и постучал. Сначала ему не хотели открывать, но он так жалобно просил, что дверь приоткрылась и его втащили в дом. Его спасительница была простая женщина, работала на заводе. Ее звали Прасковья Федоровна Новикова. Она жила одна. Муж и сын погибли на фронте. Она выходила его, хотя он не скрыл, что из тюрьмы. Он несколько раз порывался уйти, чтобы не подвести ее, но она не пускала. Когда он немного окреп, то все-таки настоял на своем отъезде. Она проводила его до вокзала, перекрестила и заплакала.