Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Бес поздоровался со мной нарочито вежливо.

– Так вы, оказывается, несколько месяцев у нас сидели? – с очаровательной приятностью спросил он.

– Вы ошибаетесь, – тоже изобразив на лице улыбку, ответил я. – У вас я сидел всего десять дней, а около двух месяцев – в Бутырской тюрьме.

– Во время войны вы где были?

– В Москве.

– А почему не эвакуировались?

Я рассказал о том» как мы с женой решили эвакуироваться, даже рискуя потерять грудного ребенка, и как начальство уехало ночью, бросив нас на произвол судьбы.

Тема была слишком щекотливая. Бес предпочел этот разговор замять.

– Скажите, пожалуйста, – продолжал бес, – вам не попадались за последнее время какие-нибудь выступления, в которых чувствовалась бы отрыжка групповщины?

– В одной статье я такую отрыжку почувствовал.

– В какой же?

Оба впились в меня глазами.

– В статье Ермилова «Вредная пьеса», о пьесе Василия Гроссмана «Если верить пифагорейцам» [90]. Я тут абсолютно беспристрастен; знаком я с Гроссманом шапочно, как писателя его не люблю» но статья о нем Ермилова – это не критическая статья, а удар рапповской оглоблей.

Лица у обоих разочарованно вытянулись.

– С кем вы теперь встречаетесь?

– Ни с кем. До войны бывал у Сергеева-Ценского. Но потом он эвакуировался, а потом снова безвыездно засел у себя в Алуште. Опять-таки до войны бывал у своего учителя, профессора Грифцова, но после войны он тяжело заболел: утратил дар речи.

– Вы к какой-нибудь литературной группировке принадлежали?

– Ни к какой.

– Почему?

– Прежде всего потому, что группировки были ликвидированы в тридцать втором году, когда я еще учился и ни одной строчки не напечатал. На каком же основании меня бы приняли до ликвидации? Да я и в Москве стал жить с тридцатого года.

– Ну, а если бы были тогда постарше, то уж к какой-нибудь да примкнули бы?.. Вернее всего, к «Перевалу», а?

– «Дался им “Перевал”!» – подумал я и ответил:

– Ни к какой.

– Почему?

– Потому что, откровенно говоря, борьба тогдашних группировок напоминает мне тараканьи бега. Я не могу похвалиться большими знаниями, но вкус у меня и тогда уже для моих лет был неплохой, и лужу за зеркало я принимал редко. Я очень любил и люблю некоторых наших действительно больших прозаиков и поэтов – Горького, Эдуарда Багрицкого, Сергеева-Ценского, Алексея Толстого, Шолохова, Есенина, – но тогдашняя литература в целом, все эти группочки и межгрупповая грызня меня занимали, но не прельщали. И я оказался прав. Кого теперь волнует все, из-за чего в те годы копья ломались?

– Но ведь вот вас же потянуло к бывшему идеологу «Перевала» Горбову?

– Меня к нему потянуло не как к бывшему «перевальцу», а как к очень образованному человеку. Меня всегда тянуло к людям, у которых я мог бы поучиться.

Тут бес, в упор глядя на меня змеиными глазами, повысил голос:

– Горбов вел с вами разговоры на политические темы?

У меня мелькнула мысль: «Чего это они ко мне с Горбовым привязались? Уж не арестован ли он? И не вытянули ли они чего-нибудь из него?»

– Никогда, – сделав над собой усилие, ответил я. – У нас с ним было достаточно увлекательных тем для беседы: литература, музыка, живопись, театр…

– И вы продолжаете с ним встречаться?

– Меня уже об этом спрашивал товарищ Журавлев, и я ему ответил, что нет. И вообще я с головой ушел в трудную работу.

Говорю я это, а сам думаю: «Пронюхали они или нет о моих частых встречах с перевальцем Богословским, со Слонимским, с Клавдией Николаевной Бугаевой, с Зиновьевым, с Михаилом Матвеичем Казмичовым, о встречах с Пастернаком?»

– Да что вы нам сказки рассказываете? Нам точно известно, что вы не выходите из салона (слово «салон», ставшее у нас после доклада бранным, бес подчеркнул) Щепкиной-Куперник?

При этих словах я взыграл духом.

Как в 33-м году Исаев, так сейчас бес выдал мне того, кто на меня настукал. Это был шпичишка, принятый в Союз писателей не за литературные, а за какие-то другие заслуги. Мы учились с ним на одном курсе. Когда я вернулся из ссылки, меня предупреждали, чтобы я держался от него подальше, – он пытался наводить своих собеседников на скользкие темы; придя к нашему общему знакомому, которого на тот случай не оказалось дома, но который должен был скоро прийти и потому его бабушка провела гостя в кабинет, он начал рыться на письменном столе у него в бумагах, за каковым почтенным занятием гостя застала вошедшая невзначай бабушка. При наших случайных встречах во время войны и после – на улицах, в издательствах, в Союзе писателей – он проявлял ко мне повышенный интерес. Месяца два назад я столкнулся на лестнице Гослитиздата с Горбовым и разговорился. Мимо прошел шпичишка, зыркнул на нас глазами и, поклонившись, проследовал дальше. Говорили мы с Горбовым как добрые старые знакомые.