Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам - поэт и город

«– Изобрази еще нам, Марь Иванна!» Речь идет о ручных обезьянках, с которыми ходили по Москве уличные дрессировщики и шарманщики («Марья Ивановна» – распространенная их кличка). Они, подобно ученым медведям, выполняли разные номера, танцевали, а также вытаскивали билетики с предсказанием судьбы из набора соответствующих листков. (Об участии таких обезьянок в работе уличных гадателей говорила, комментируя данное место стихотворения, Н. Мандельштам.) Такую обезьянку мы встречаем в воспоминаниях И. Левина «Арбат. Один километр России»: «Время от времени двор превращался в концертную площадку. Самым народным артистом был шарманщик, из года в год извлекавший из своего мини-мини-органа одни и те же мелодии: “На сопках Маньчжурии”, “Разлука, ты, разлука”, “Кирпичики” и “Маруся отравилась”. Когда на музыку сбегалась детвора и даже люди постарше, начиналось представление, в котором героем выступал попугай – “попка”. Он тряс хохолком, доставал клювом из коробки конвертики с предсказанием судьбы. <���…> Иногда попку заменяла обезьянка в юбочке или белая мышка. Бывало, с шарманщиком ходили мальчик и девочка, которые танцевали под музыку или показывали акробатические номера» [237] . Ученая спутница московского шарманщика-гадателя напоминает о своих сородичах – храмовых обезьянках в тибетских храмах. Тибетский храм – буддийский; это все та же тема московской китайщины, тема чуждой «буддийской», восточной, «кареглазой» Москвы, где «казнями… имениты дни» и где выпало жить.

А.Э. Мандельштам с сыном Сашей. 1930-е

«Блуд труда» – мы понимаем данный образ как характеристику непреодолимой тяги к делу, которому предназначен, – эта тяга подобна половому влечению, от него (дела) не сможешь отказаться и избавиться. (Строка «Есть блуд труда, и он у нас в крови» – пример характерной для Мандельштама языковой игры: Blut – «кровь» по-немецки и на еврейском-идиш; давно замечено исследователями.) Это свободный и радостный труд, «ворованный воздух», «запрещенная тишь». Художник – не ученый медведь и не дрессированная обезьянка, и никому ни кланяться, ни «изображать» и ни перед кем каяться не обязан. В кодекс поведения входит и важнейшее для Мандельштама понятие чести, как личной (вспомним «совестный деготь труда»), так и «социально-родовой». Нельзя предать предков-разночинцев с их плебейской прямотой и гордостью.

Через три года, в мае 1934-го, Мандельштам был арестован. Три года ссылки Мандельштамы провели в основном в Воронеже. В мае 1938 года поэт был арестован повторно и на этот раз отправлен на Дальний Восток. Из лагеря под Владивостоком Мандельштам посылает брату Александру письмо, в котором сообщает о себе и просит написать ему о Наде «сейчас же». «В ответ Н.М. посылает деньги по указанному в письме адресу… В февр. 1939 денежный перевод вернулся с пометой “за смертью адресата”. Н.М. обращается в управление лагерей с просьбой проверить это сообщение и выдать ей свидетельство о смерти О.М. В июне 1940 А.Э. Мандельштаму вручают для передачи Н.М. официальное свидетельство о смерти О.М. с указанием даты – 27 дек. 1938» (Ю.Л. Фрейдин) [238] .

А пока шла обычная, относительно нормальная жизнь. В ноябре 1931 года у брата Александра родился сын. «Роды были тяжелые, длились 72 часа, – сообщает Эмма Герштейн, – и все это время Осип Эмильевич вместе с обоими братьями просидел в вестибюле роддома или все три брата бродили вокруг здания». Отец Эммы Герштейн был тогда заведующим хирургическим отделением больницы им. Семашко на ул. Щипок (см. «Список адресов»). Рожавшей жене Александра Эмильевича требовалась консультация. Придя к Герштейнам, Мандельштам позвонил от них специалисту. «Говорят из квартиры профессора Герштейна», – начал он разговор. Он сумел договориться о консультации. Родившегося мальчика Мандельштам «любовно называл… своим наследником» [239] . Именно ему, племяннику поэта Александру Александровичу Мандельштаму, автор этих строк обязан некоторыми важными деталями данного рассказа.

Стихи, созданные Мандельштамом зимой – летом 1931 года, – это не только стихи, написанные в Москве, но это и в полной мере московские стихи. В них навсегда осталась Москва рубежа 1920 – 1930-х, страшная, «буддийская», яркая и прекрасная. Москва, где «казнями имениты дни» и где «спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном», где за стеной «наверчивает» Шуберта Александр Герцович и звучат «сонаты в переулках», где поэт останавливается, облизывая губы, «у всех лотков», замечает «страусовы перья арматуры» набирающего темпы строительства и слышит, как ночью «расходятся улицы в чоботах узких, железных». Москва «сжимается, как воробей», «растет, как воздушный пирог», ругается «на языке трамвайных перебранок», плывет на яликах; ее сады «шумят зеленым телеграфом», в ее кинотеатрах крутят «воровскую фильму», в ее музеях темные полотна Рембрандта напоминают кордованскую кожу. «Старосадские» стихи могут быть уподоблены сложному красочному полотну, на котором одновременно поэт – «трамвайная вишенка» – едет по Бульварному кольцу, в китайских прачечных работники играют в карты, заключенный, «бушлатник», просыпается в тюрьме на нарах, молодые рабочие возводят «хрустальные дворцы на курьих ножках» и скалится, обнажая жуткие клыки, «век-волкодав». Неслучайно в одном из стихотворений этого периода прославлен острый глаз, никак не могущий насытиться открывающимися картинами: «Сетчатка голодна!» Невольно приходят на память строки из Екклезиаста: «Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием». На вечере в редакции «Литературной газеты» в Доме Герцена 10 декабря 1932 года Мандельштам прочитал, в частности, стихотворение «Нет, не спрятаться мне от великой муры…». Реакция поэта Семена Кирсанова, по свидетельству литературоведа Н. Харджиева, была возмущенной: «Он назвал нашу Москву курвой!» [240] Да, она угрожала поэту и томила его; но она же увлекала его и радовала. Черновая строка к вызвавшему резкую реакцию Кирсанова стихотворению, напомним, – «Но люблю мою курву-Москву». Это – та Москва, которой поэт страшился, в которой тосковал и которую принимал, потому что принимал живую жизнь. Здесь он воскликнул: «Пора вам знать: я тоже современник» – и заявил твердо: «Я сохранил дистанцию мою».