Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

Когда Момбелли натянул щегольские перчатки и скрестил по-наполеоновски руки, Петрашевский не преминул ему заметить:

— Подымите ноги повыше, а то с насморком приидите в царствие небесное!

Это были последние его слова, последнее высказанное им перед смертью желание, и хотя Момбелли, безусловно, его расслышал, исполнять почему-то не захотел. В дальнейшие же переговоры стало бесполезно вступать, поскольку загрохотали барабаны. Товарищ его последних минут, которого он всегда принимал за человека нервозного, легко поддающегося настроению, склонного к ипохондрии, держался на удивление достойно, а вот другому, Николаю Григорьеву, умирать было страшно, судя по тому, как лихорадочно он крестился, пока солдаты прицеливались. Успеет ли этот несчастный, успеют ли остальные, еще стоящие на помосте, понять, что он, Михаил Петрашевский, чист по совести перед ними?

И тут, и в смертный свой час он думал не о себе, а если чуточку о себе, то самую малость — каким останется для товарищей, поймут ли, не помянут ли его лихом…

Не опуская глаз, он смотрел на сосредоточенные лица солдат, на уставленные в него ружейные дула, пытаясь в последний момент угадать, в каком из них пряталась предназначенная ему смерть. Промахнуться с такого расстояния было немыслимо.

Ожидание затягивалось, словцо кому-то доставляло удовольствие продлить их пребывание в этом не лучшем из миров. Даже тут, при агонии, продолжалось над ними все то же за восемь месяцев не надоевшее их мучителям нравственное пытание.

Он уже сам едва сдерживался, чтобы не крикнуть: «Пли!!»

Но что это? Вместо того чтобы изрыгнуть смерть, стволы взмыли вверх…

Те солдаты, что вели их сюда и привязывали к столбам, снова бросились к ним, теперь уже чтобы отвязать от столбов и вернуть на помост.

Григорьев не мог скрыть радости, Момбелли сохранял видимость равнодушия, а Петрашевский с раздражением спросил офицера:

— Что случилось?

— Высочайшая милость! — с восторгом сообщил офицер.

— Вечно со своими неуместными экспромтами, — проворчал Петрашевский.

По помосту и вкруг него пробежало меж тем какое-то неуловимое движение, дуновение, что ли, от вздернутых кверху ружей. Вместе с ним отлетела, отпустила каменная тяжесть ужасных минут. Но у тех, кто стоял, ожидая близкую очередь, похоже, недостало сил радоваться повороту судьбы. Лишь товарищей своих, от последней черты возвращенных, встретили подобием улыбок. Петрашевский, в своей бедственной роли, почувствовал к ним благодарность за это. Быть может, они узнают еще, что он хотел быть их заступником, их адвокатом…

Всех троих проводили на прежнее место, и опять вышел на средину помоста чиновник, читавший им приговор.

— Милосердием государя императора помилование! — объявил он. — Государь император дарует преступникам жизнь!

Чей-то голос крикнул из правого ряда:

— Да здравствует государь!

Но никто не поддержал его.

А казалось бы, в порыве восторга подхватить бы тут всем, благодарно и раболепно… не на том ли зиждился высочайшего иезуитства расчет! Разумеется, никому из стоявших на эшафоте невдомек были предначертания «великого сердца», нечеловеческая его режиссура, — и однако не исторгла благодарного умиления монаршая милость. А взамен того Сергей Дуров заметил громко и недовольно:

— Кто просил?!

В тишине повис вопрос над помостом. Не истаял, а придал силы и высек отзвук.

А чиновник торжественно возглашал свое:

— Титулярного советника Михаила! Буташевича-Петрашевского двадцати восьми лет! За преступный замысел к ниспровержению! существующего в России государственного устройства! привлечение на сходбища! молодых людей разного звания! распространение между ними зловредных идей! богохулением! дерзкими словами против! священной особы! государя императора! превратным толкованием! правительственных мер! порицанием государственных лиц! и наконец за покушение! составить для той же цели тайное! общество! лишив всех прав состояния! сослать! в каторжную работу в рудниках! без срока!!

— И только-то?! — разочарованно и в то же время с насмешкою протянул Петрашевский.

Но чиновник, не отрывая глаз от бумаги, уже шагнул от него:

— Лейб-гвардии Московского полка поручика! Николая Момбелли двадцати шести лет!.. лишив всех прав состояния!.. в каторжную работу в рудниках! на пятнадцать лет!!

…Лейб-гвардии Конногвардейского полка!.. Николая Григорьева!.. в каторжную работу в рудниках! на пятнадцать лет!!