Николай Сченснович - Записки актера и партизана

Самих артистов произношение не волновало. Все старались, чтобы только не придиралась дирекция, предупредившая нас с самого начала о том, что всякие, самые малейшие попытки саботажа будут беспощадно пресекаться. Что это значит, понимал каждый...

Все приходили на репетиции. Репетировали. Выпускали в срок спектакли. Играли. Но душу в эту работу не вкладывали.

Первое время я чувствовал себя особенно одиноко. Из артистов театра имени Янки Купалы никого не осталось. Приезжие актеры мне мало знакомы, и потому вначале трудно было с ними сблизиться.

Основной группой драмколлектива были тюзовцы. Они держались своей компанией, сдружившись в многолетней совместной работе. Мне было 48 лет, а тюзовцы чуть ли не вдвое меня моложе. Ко мне они относились хоть и с уважением, но в свое общество не принимали. Впрочем, это объяснимо. Молодежь, понимающая друг друга с полуслова, не могла сразу, особенно в такое тревожное время, поверить мне и подарить свою дружбу. Но сближение все же началось.

Однажды я нашел в кармане своего пальто листовку, отпечатанную на машинке. Прочел. Нужно передать другому. Листовка обрадовала меня. Я почувствовал, что где-то рядом бьется честное сердце. Нужно во что бы то ни стало найти его.

И я нашел. Это был актер ТЮЗа Сергей Адамович Потапович. Он связан с какими-то людьми, откуда и получал сводки. Я, конечно, не расспрашивал его ни о чем, полагая, что он все равно мне не скажет.

Больше всего обрадовала меня не листовка, а сам факт ее появления. Я всматривался в строки и за ними видел людей, которые не сдались, не примирились, а мужественно объявили борьбу стальной громаде, которая заливала кровью нашу землю.

Это было первое мое знакомство с подпольщиками.

Вскоре Потапович дал мне поручение распространять листовки, в которых на пишущей машинке были напечатаны сводки Совинформбюро и комментарии по этому поводу, - небольшие листки, вырванные из тетрадок в косую линейку.

Дирекция совместно с какими-то чиновниками из городской управы, ведавшими искусством, судорожно перебирала библиотеку театра имени Янки Купалы в поисках репертуара. Было им заботы!

Произведения советских писателей не подходили к фашистской идеологии. И белорусских писателей фашистского толка не было. Немцы привезли с собой провокаторов, шпионов, - всех, кроме белорусских писателей. Позже они разыскали в Вильнюсе одного драматурга - Францишека Алехновича, писавшего еще при буржуазно-помещичьей Польше белорусские пьесы. Бездарнейший драматург! Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба!

И вот появился винегрет из различных западноевропейских классических пьес, которые трудно было назвать репертуаром белорусского театра.

После пьесы "Коварство и любовь" Шиллера были намечены к постановке "Нора" Ибсена, "Потонувший колокол" Гауптмана, "Лекарь поневоле" Мольера и две комедии "На Антоколе" и "Пан министр" Алехновича.

"Пинскую шляхту" репетировал Михаил Абрамович Зорев, но вскоре ему запретили, как еврею, вход в театр, и коллектив остался без режиссера. Директор каждый день вызывал актеров и предлагал им взять на себя постановку спектакля. Вызвал и меня, но я категорически отказался, сославшись на плохое здоровье и на полное незнание режиссерского дела. Кто-то сказал, что актер Брянского драматического театра Петр Вознесенский - режиссер, но шовинистически настроенные чиновники из отдела искусств городской управы не соглашались доверить режиссерский пост "кацапу". Однако, когда других кандидатур не оказалось, его вызвали в кабинет директора и, несмотря на его заверения, что он никогда режиссером не был, приказали взять на себя эти обязанности, пригрозив в случае отказа отправить его с семьей в концлагерь.

Было у нас место в театре, которое мы в шутку называли "штаб". В конце коридора на втором этаже находилась маленькая комнатка, в которой работала секретарь-машинистка Зинаида Матвеевна Кречко - старый надежный друг, служившая в театре имени Янки Купалы чуть ли не со дня его основания. Тут в небольшой дружной компании, состоявшей из Зинаиды Матвеевны, бухгалтера Камиллы Осиповны Стефанович, их давней подруги Веры Николаевны Карпович, работавшей в костюмерном цехе оперного театра, и меня, вспоминали доброе старое время, разговаривали о нашем театре, о родственниках и друзьях, успевших эвакуироваться в советский тыл. Я читал им сводки, найденные будто бы случайно. Меня слушали с горящими глазами.

Эти дружеские разговоры вносили какую-то теплоту в душу. Откровенная беседа людей, знающих друг друга, была как бы отдушиной в атмосфере общей опасности и напряженного ожидания чего-то страшного, непоправимого.