Анжела Ламберт - Загубленная жизнь Евы Браун

Он начал оттачивать свое ораторское мастерство на все более многочисленных собраниях. Как выразился историк М. Берли: «Перед аудиторией Гитлер из безвольно болтающегося флага преображался в гордо реющее знамя, призывающее к оружию». Его излюбленной темой было сравнение бескорыстного идеализированного арийского героя с самодовольным и коварным евреем. Из мешанины либретто вагнеровских опер, тевтонских мифов, общегерманской политики, идеалистического социализма и псевдонаучных теорий о генетическом превосходстве нордической родословной Гитлер извлекал ледниковый период, железный век, мечи, щиты, воинов, светловолосых голубоглазых женщин, которых герои брали в супруги; гордый, несгибаемый народ, погребенный в памяти поколений, ожидающий возвращения вождя. Он осознал важность слов и имен, вызывающих ассоциации с героическим прошлым, и сделал своим символом волка — отсюда псевдоним «господин Вольф». (Его ставка в спорной восточной части Польши рядом с российской границей называлась «Волчьим логовом», а его штаб в холмах Таунуса — «Орлиным гнездом».) Свастика и орел — две древнейшие эмблемы — символизировали нацистскую партию и Третий рейх. Корни символа свастики уходят глубоко в историю индоевропейской культуры. Орел, как и волк, предполагает силу, могущество и свободу. С самого начала нацисты широко использовали возможности иконографии, поместив черную свастику в белом круге в центр красного флага и применяя ту же черно-бело-красную гамму на своих плакатах. Гитлер инстинктивно угадал, что для того, чтобы заставить людей проникнуться националистическими идеями, он должен взывать к историческому прошлому Германии и, обращая его в миф, обещать не менее славное будущее.

Фортуна начала благоволить к Гитлеру не только из-за внезапно прорезавшегося красноречия. С возрастом его внешность улучшилась. Изнуренное лицо стало взрослее, жестче: широкий лоб, квадратная челюсть, решительный взгляд. Он выработал крепкое мужское рукопожатие и извлекал выгоду из своих гипнотических голубых глаз. У него вошло в привычку пристально смотреть в глаза собеседнику, словно пронзая его насквозь, — магический трюк ловкого манипулятора или шарлатана, — пока тот первым не отводил взгляд, словно признавая поражение. Эта тактика применялась только к мужчинам. С женщинами он всегда оставался безукоризненно любезен.

К 1923 году фюрер развернул перед публикой блестящие и возвышенные идеалистические перспективы, привлекавшие уже не только отставных солдат. Ряды его сторонников значительно пополнялись за счет уличного сброда. За время, проведенное среди отбросов общества, Гитлер успел понять, до какой степени примитивные стереотипы влияют на не блещущих умом слушателей, которые вынуждены в бессильной ярости смотреть, как их жалкие заработки или армейские пособия пожирает инфляция. Он сулил грядущий подъем всем разочарованным и обездоленным — в Германии, которая смоет с себя позор поражения в Первой мировой войне и исправит свое отчаянное экономическое положение. Политика проводилась на доступном аудитории уровне, нацистской партии удалось прочно объединить чернь под началом непревзойденного демагога. За пять лет (1919–1924) прежнее ничтожество превратилось в безотказный двигатель силы зла.

Это были годы неслыханной инфляции. К концу 1922 года цены выросли в десять, а то и в сто раз по сравнению с довоенным уровнем. Но пока соответственно повышались гонорары и жалованья, ничего страшного не происходило. На следующий год инфляция перешагнула все мыслимые пределы. Мелочь исчезла — какой от нее прок, если кружка пива стоит миллион рейхсмарок (эквивалент 25 центов)? Проиллюстрируем масштабы инфляции несколькими примерами из статистики. В августе 1922 года буханка хлеба стоила 8,20 рейхсмарки. К октябрю цена ее составляла уже 12,25 марки, а к декабрю того же года — 125. В июне 1923-го она поднялась до 1600 марок, к августу — до 35 000. От 8,20 до 35 тысяч рейхсмарок за один год! Остальные продукты питания дорожали такими же темпами, иногда еще стремительнее. Литр молока, стоивший 14,60 марки в августе 1922 года, продавался через год за 47 тысяч. В Мюнхене, как и везде, цены становились разорительными. Семья Браун, как и все, испытывала недостаток пищи, но их меню пополнялось яйцами и свежими овощами с огорода Йозефы Кронбургер. Моему дедушке, старавшемуся обеспечить семью в Гамбурге, пришлось гораздо труднее. Он показывал мне миллионную купюру со штампом ZEHN MILLION (десять миллионов) — и все равно ничего не стоившую. Чтобы купить полукилограммовую буханку черного хлеба, говорил он, нужно было нагрузить банкнотами тачку, а к тому моменту, когда ты уходил из магазина, цены успевали вырасти еще. В августе 1923 года один доллар США равнялся миллиону имперских марок. К сентябрю миллион марок уже ничего не стоил, минимальной суммой с покупательной способностью стал миллиард. «Никто толком не знал, как это происходило. Изумленно протирая глаза, мы наблюдали за ростом цен, как за каким-то небывалым природным явлением… И внезапно, оглянувшись вокруг, мы обнаружили, что это явление разрушило ткань нашей повседневной жизни». В октябре 1923-го инфляция достигла апогея: миллиард марок за доллар. Безумие! Стоит ли тогда вообще печатать купюры? Бумажные деньги не имели более ни ценности, ни надежности, и Имперский банк перестал их выпускать. Люди либо прибегали к бартеру, либо жестоко голодали. Многие умирали от истощения прямо на скамейках парков и на улицах. С таким экономическим и социальным положением выпало разбираться Гитлеру.