Теннесси Уильямс - Мемуары

Я открыл, однако, что через три дня такого существования голод перестает чувствоваться. Желудок сжимается, голодные спазмы прекращаются — и Бог или не знаю кто — невидимо нисходят на тебя, и безболезненно накачивают тебя успокоительным, так что ты обнаруживаешь, что живешь в некоем любопытном, абсолютно необъяснимом состоянии полного покоя, и это состояние идеально для медитации прошлого, настоящего и будущего, именно в этой последовательности.

После двух недель такого состояния, находясь почти все время в горизонтальном положении, я услышал чихание мотора драндулета моего друга, и он вошел, улыбаясь во весь рот, как будто отсутствовал минут десять.

Во время отсутствия он играл на своем кларнете в каком-то ночном заведении возле Лос-Анджелеса, получил плату за неделю, и этой суммы хватило, чтобы нам обоим отправиться в горы Сан-Бернардино на время, необходимое, чтобы прийти в себя после наших тяжких испытаний.

В то лето я получал много писем от разных бродвейских агентов, видевших мое имя в театральной колонке, как лауреата той самой «специальной премии» Группового театра. Одна из агентш заявила, что ее совсем не интересуют серьезные пьесы, но ей нужна пьеса-«толкач». Я ответил, что могу ей предложить толкать мой подержанный велосипед. Но другая леди — Одри Вуд — проявила более серьезный интерес, и по совету Молли Дей Тэчер Казан я выбрал миссис Вуд, и эта утонченная маленькая женщина, которую муж называл «маленьким гигантом американского театра» — они оба были миниатюрными созданиями — взяла меня, в глаза меня не видя, и я оставался ее клиентом долгое, долгое время.

Поздней осенью 1939 года, во время добровольного заточения на чердаке нашего семейного гнезда в пригороде Сент-Луиса, я из телеграммы от мисс Луизы М. Силлкокс, в то время — исполнительного секретаря Гильдии Драматургов, и по телефону от Одри Вуд получил известие, что я — обладатель гранта в тысячу долларов, и поэтому, как настаивали обе леди, должен первым же автобусом отправиться в Нью-Йорк, где тогда проходило вручение (и, наверное, проходит сейчас).

Первой это известие получила моя мать, неукротимая миссис Эдвина (Корнелиус К.) Уильямс. Она чуть не рухнула! По-моему, в первый раз я увидел ее в слезах, с застывшим взглядом, очень меня тронувшим, как и ее крик: «Том, я так счастлива!»

Конечно, я был счастлив не меньше ее, но по каким-то причинам везение, даже большое, никогда не вызывает у меня слез — впрочем, как и большое невезение. Я плачу только на сентиментальных кинофильмах, а они обычно очень плохи.

Сент-Луис — не самый большой город в мире, и тот факт, что Рокфеллеры вложили тысячу долларов в мой писательский талант — а наличие его еще надо было доказать в то время и некоторое время спустя тоже — вызвал в городе значительный интерес. Все три городские газеты пригласили меня к себе на интервью по поводу этого гранта.

Нас никогда особенно не замечали в этом чопорном Сент-Луисе; более того, я и моя сестра Роза были очень одиноки здесь в детстве и в юности. К тому же, хотя мой отец заслужил себе репутацию большой шишки в Международной обувной компании, ему незадолго до получения мною гранта Рокфеллеров крупно не повезло во время одной игры в покер в Джефферсон-отеле, растянувшейся на всю ночь — об этом публично не высказывались, но ходило много слухов. Кто-то из партнеров по покеру назвал отца «сукиным сыном», и мой папочка, достойный потомок почтенных предков из Восточного Теннесси, врезал этому выродку так, что тот свалился на пол, но потом вскочил и откусил у отца ухо, по крайней мере почти всю внешнюю его часть, так что Си-Си [6] От Cornelius Coffin, полного имени Уильямса-старшего. отвезли в больницу на пластическую операцию. Хрящ для пересадки взяли из его ребер, а кожу — с зада, и откушенную часть уха не пришили тщательно на место, а скорее кое-как приляпали. Слухи об этом инциденте принесли семейству некоторую — дурную — славу как в Сент-Луисе, так и по всему округу, тень от нее легла и на меня, когда я получил фант от Рокфеллеров, и думаю, что именно с тех пор возник как публичный, так и личный интерес ко взлетам и падениям нашей удачи…

В воскресенье у меня был обед с «великим» русским поэтом Евтушенко. Он приехал ко мне в «Викторианский люкс» с опозданием на час, его сопровождал очень толстый молчаливый человек, которого он представил как своего переводчика — что показалось мне странным, поскольку он прекрасно владел английским.