Теннесси Уильямс - Мемуары

Уверен, что если бы у нас было время поразмыслить, мы должны были бы прийти к пониманию, что общество, элита которого была столь невероятно богата, общество, ворочавшее миллиардами долларов, когда мы пересчитывали свои пятаки, могло бы, наверное, даже обязано было бы проявлять побольше интереса к судьбе своих молодых талантов, ведь можно было понять, что, повзрослев, они будут оказывать сильное влияние на переменчивую и восприимчивую культуру нации — и тогда, и теперь, управляемой немногочисленной бандой, поместившей себя на верхушку тотемного столба, и до головокружения боящейся взглянуть вниз.

Если быть честным, то в сороковые годы были, конечно, сказочно толстые денежные мешки, выделявшие крохи молодым талантам, не забывая шуметь об этом на всех перекрестках. Было, например, семейство Гуггенхеймов, помогавшее — иногда находившемуся у последней черты — такому потрясающему, но хрупкому поэту, как Харт Крейн. Вообще-то, если бы их помощь подоспела и раньше, она все равно бы не спасла Харта от саморазрушения, но факт остается фактом — она опоздала. Были еще в тридцатые годы программы Управления общественных работ — Бог ты мой, с каким же треском меня вышвырнули, когда я попытался туда сунуться — в Чикаго и в Новом Орлеане! Немного позже появились рокфеллеровские гранты в тысячу долларов каждый, с возможной, хотя и маловероятной, прибавкой в будущем еще половины этой суммы. Именно такой, с половинной добавкой, достался и мне.

Очень богатые удивительно трогательно верят в эффективность малых сумм.

Это наблюдение мне надо было взять в кавычки, а не выделять курсивом, потому что принадлежит не мне, а является одним из (легендарных) кратких изречений Пола Бигелоу, касающихся подаяний Христа ради — не облагаемых налогом, конечно! — нашей вавилонской плутократии.

Только сейчас, спустя много-много лет, я говорю об этих прославленных покровителях молодых и талантливых не очень почтительным тоном — отнесите это на желчность, присущую человеку в возрасте. А когда я был молодым и талантливым, в нас не было никакой жалости к себе — не больше, чем у остального человечества. Конечно, все мы знали, что жалость к себе — одна из коренных эмоций рода человеческого, вроде самоуважения, иногда разрастающегося до размеров гордыни, и я видел и чуял, и сейчас вижу и чую куда больше самоуважения, разросшегося до размеров гордыни, чем я чуял и видел жалости к себе — в конце концов, это только некая разновидность презрения к себе — а его лучше оставить тем, кто воистину его достоин.

Помню, в 1939 году я работал, ощипывая сквобов [2] Выросшие, но еще не оперившиеся голуби. на ранчо в одном из маленьких поселков на окраине Лос-Анджелеса — я слышал, их называют «множество деревень в поисках города». Работа по ощипыванию сквобов была не слишком прибыльной, но это компенсировалось некоторыми нематериальными достоинствами. Несколько раз в неделю компания молодых мужчин и мальчишек собиралась в сарае, именовавшемся «бойней». Сквобов казнили, перерезая им глотку, и держа их за отчаянно дергающиеся лапки над корытом, куда с кровью стекали их жизни. За каждого ощипанного сквоба, готового к продаже на рынках Лос-Анджелеса, мы бросали по перышку в молочную бутылку со своим именем, и в конце дня нам платили по числу перышек в наших бутылках. Работа мне совершенно не нравилась, но компенсацией, кроме небольшой платы, служил потрясающий треп, стоявший среди нас, потрошителей, в этом сарае, и мне никогда не забыть местный тип философии, озвученный устами одного из наиболее опытных парней.

«Вы знаете, — сказал он, — если поболтаться достаточно долго на этом побережье, то рано или поздно над тобой пролетит чайка и испражнится на тебя горшком золота». (Я вставлял эту сентенцию несколько раз — и в сценарий, и в пьесу, но еще ни разу не слышал ее ни со сцены, ни с экрана. Впрочем…)

Именно там, когда я занимался этим делом, на меня свалилось счастье. Я получил из Нью-Йорка телеграмму от «Группового театра» [3] Одно из самых влиятельных объединений в американском театре тридцатых годов. , сообщавшую, что я получил «специальную премию» в сто долларов за собрание одноактных пьес под названием «Американский блюз». Телеграмма была подписана Гарольдом Клерманом, Ирвином Шоу и ныне покойной Молли Дей Тэчер Казан.

Никто уже не помнит, что сто долларов в конце тридцатых годов были большим куском хлеба, потому что теперь — вы знаете — за эти деньги не найти даже приличной девушки на ночь. Но в то время это был не только большой кусок хлеба — это было колоссальное поощрение, моральная поддержка, а даже в те времена поощрение в моем «мрачном ремесле и искусстве» гораздо больше значило, чем то, что можно превратить в наличные.