Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Ответ Пушкина сестре своей был искренен: он действительно ни по возвращении в Петербург осенью 1829 года, ни в начале 1830 года, не предполагал возобновить предложение вскоре; напротив того: говоря сестре, что желает посетить Китай при отправлявшейся туда миссии, Пушкин ходатайствовал у Нессельроде определить его чиновником означенного посольства, а 7 января 1830 года писал Александру Христофоровичу Бенкендорфу между прочим следующее: «Генерал! явившись к вашему превосходительству и не застав вас дома, принимаю смелость, согласно вашему позволению, обратиться к вам с моею просьбою. Пока я не женат и не занят службою, я бы желал отправиться путешествовать во Францию или в Италию; в случае же, если на это не будет согласия, я бы просил милостивого дозволения посетить Китай вместе с миссией, которая туда едет»…

Я уже говорил раньше, что затеянная дядей поездка в край дальнего Востока осталась одним лишь pium desiderium (благими намерениями ( лат .)).

Как бы то ни было, Пушкин – что предчувствовала Ольга Сергеевна – решил в феврале 1830 года положительно покончить с холостой жизнию, поехать в Москву и возобновить сделанное уже предложение; но свое намерение держал в самом строгом секрете и уехал из Петербурга в конце марта, никого не спрашивая; на требование же шефом жандармов [107]объяснения, почему Александр Сергеевич не просил отпуска у кого следует, Пушкин отвечал Бенкендорфу, «что с 1826 года, когда ему высочайше дозволено было жить в Москве, он каждую зиму проводил там, а осень в деревне, никогда не спрашивая предварительного разрешения и не получая никакого замечания, и что это отчасти было причиной и невольного проступка его – поездки в Эрзерум, – за которую он навлек на себя неудовольствие начальства».

За два или за три дня до отъезда Александр Сергеевич посетил дом моих родителей и, встретив там обычных гостей – Льва Сергеевича, Соболевского и Плетнева с супругой Степанидой Александровной [108], не заикнулся о предпринимаемом путешествии, а разговаривал преимущественно с Плетневым, жалуясь на Бенкендорфа, задерживавшего разрешение к печати «Бориса Годунова», издание которого дядя возлагал на Петра Александровича. [109]

Дождавшись отъезда гостей, дядя сообщил Николаю Ивановичу и Ольге Сергеевне, что на днях собирается в Москву на очень короткое время по своим литературным делам, просил сестру не разглашать об этом, в особенности «старикам» – так называл он родителей, – на что – прибавил он – имеет свои причины.

Тут Ольга Сергеевна поставила брату вопрос, точно ли он едет по литературным делам?

Дядя рассердился:

– Если тебе не сообщаю, почему еду, – сказал он, – то или не хочу, или не могу. (Si je ne vous dis pas pourquoi je pars, c’ets que je ne le peux pas, ou bien je ne le veux pas.)

Уходя же, он просил моего отца, если тот встретит Булгарина, заявить, что последних статей и нападок «Северной пчелы» Александр Сергеевич ему не спустит [110], а желание Булгарина насолить дяде в кабинете своего Мецената он не сегодня-завтра предупредит письмом того же Бенкендорфа. [111]

Исполнить просьбу дяди отцу моему не довелось: он с Булгариным не встретился. Но с ним встретилась Ольга Сергеевна, где именно – не помню. Булгарин, между прочим, весьма учтивый и обходительный кавалер, стал Ольге Сергеевне «ротитися и клятися», что не он зачинщик ссоры, а ее брат, который стал его, Булгарина, преследовать до такой степени, что он, Фаддей Бенедиктович, пролежал с горя последнее время в кровати, следовательно, Александр Сергеевич, сделав ни в чем не повинного человека больным, посягнул в некотором роде тем самым и на его земное бытие. Если же пострадавший от злых пушкинских эпиграмм и выступал печатно против их автора с критикой поэмы последнего, то отнюдь не как враг, а как «пурист», для которого правильность оборотов русского языка, ясное изложение мыслей – в стихах ли, в прозе ли – дело святое; мысль же задевать Пушкина не в качестве поэта, а в качестве человека Булгарин-де в христианской своей душе не питал, тем более не грозился ставить Пушкину баррикад у «бесценного своего благодетеля Александра Христофоровича Бенкендорфа».

Кстати: Булгарин, не чаявший души в Бенкендорфе, почувствовал впоследствии какую-то нежность к Леонтию Васильевичу Дубельту, которому сообщал все свои взгляды словесно и письменно, называя его «отцом и командиром». В 1853 году я видел у сына генерала Дубельта Михаила Леонтьевича, женившегося тогда на младшей дочери моего дяди поэта, Наталье Александровне, большой бюст Леонтия Васильевича, украшенный следующею надписью: