Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

«…Пишу тебе в знаменитый день моего рожденья, – иронизирует Ольга Сергеевна в письме от 20 декабря. – Удивительное, нечего сказать, счастие, что лишний год сел мне на плечи! Если бы знаменитый день принес мне какое-либо особенное благополучие – можно было бы его еще отпраздновать. Александр совершенно согласен с моими мыслями, потому и не счел нужным находиться в числе поздравивших, а их было много. Бог знает каким образом все они проведали о «достославной годовщине». Показались даже такие господа, которых я до «сих пор» и в глаза не видала. Все это звонило без памяти, так что и звонок никуда больше не годится, злословило, сплетничало, ело, да закусывало, да радовалось, и, по-видимому, всякий воображал, что восторгается не моим, а собственным днем своего рождения. Боже мой, как все это смешно, и как достойно самых колких насмешек Александра. Утром мама настояла, чтобы я пошла к обедне, что я и сделала, зная, как это будет ей приятно, хотя дома помолилась бы с большим усердием, не соблазняясь на пение дьячка в скороговорку, которое более чем неблаголепно, не располагая к теплой молитве. Принимая же затем знакомых и незнакомых, в качестве «новорожденной» – в тридцать-то восемь лет я устала так, что и сказать не могу. Отец не в духе, мать тоже не в своей тарелке и, как полагаю, единственно вследствие моих слов, что день моего рожденья терпеть не могу.

…Мама чувствует себя, по-видимому, лучше. Раух и Спасский являются всякий день и говорят между собою по-латыни, что меня, однако, далеко не успокаивает.

…Мама не покидаю днем. Занимаю ее чтением Вальтер Скотта, Бальзака и Поль де Кока, чем и заставляю смеяться. Мать, кажется, полюбила тебя не на шутку, очень желает тебя увидеть, спрашивает, привезешь ли свою гитару, прошел ли твой кашель, даже прослезилась, сказав: «Я много, много была виновата перед ним». (J’ai eu tort, bien tort a son egard.) Леля ее любимец и баловень. По вечерам выезжаю очень редко, и то, чтобы сделать удовольствие Александру. Была с ним у Вяземских, Талызиных, но не пускаюсь в большой свет… что я там забыла? Правда, ездила в собрание, но не танцевала, а была на хорах. Наташа, разумеется, танцевала, а брат нашел своего Соболевского, который тоже не танцевал, а прогуливался, задрав кверху нос, руки в карманы, и, кажется, был намерен сказать: «Смеюсь над всеми!» (il se promenait le nez au vent, les deux mains dans ses poches, et semblait dire a toute la societe: je ne me moque pas mal de vous!) – На днях посетила я Анет Керн вместе с Александром. Был там Глинка. Он ставит свою оперу «Сусанин». Кроме Глинки встретила я многих приятных собеседников и собеседниц, нравственно отдохнула, и прежняя веселость, хотя на пару часов, ко мне возвратилась. Кстати или некстати (a propos ou mal a propos). Очень хорошо делаешь, что не кажешь носа к К – м, после того, как глава этого семейства не заблагорассудил отвечать тебе визитом. Александр говорит, что он очень глуп, доказательством чего, между прочим, служит следующая выходка этого вельможного пана: вообрази, заставил французских актеров играть свой глупый водевиль, и вышел просто срам. Употребляю выражение Александра. Что касается жены этого господина, то она Александра терпеть не может. Она когда-то вздумала говорить ему о его стихах, а так как брат ей отвечал довольно сухо, то и отнеслась к нему с насмешливым тоном:

– Знаете ли, г. Пушкин, что ваш «Годунов» может показаться интересным в России?

Александр на это отвечал:

– Так же он может показаться интересным в России, как вы можете казаться красивой женщиной в доме вашей матушки. (Savez vous, monsieur Пушкин, que votre «Годунов» peut paraitre interessant en Russie? – Madame, – riposta Alexandre, – tout comme vous pouvez passer pour une jolie femme dans la maison de madame votre mere.)

Александр вообще в долгу не остается; на глупости отвечает метко и дерзко, тогда как, по моему мнению, следовало бы пожать на пошлые фразы плечами и отойти или же, на худой конец, забарабанить пальцами по столу, как будто невзначай, в ответ на подобные выходки: самое лучшее средство, и значило бы: «с пошляками не хочу тратить слов».

Александр же нервный. Принимая к сердцу то, что надо бы пропустить мимо ушей, и не ожидая выходок, на которые всегда надо быть готовым, он тогда или растеряется, а через полчаса отомстит колкой эпиграммой, которую напечатает, или же «огреет» (il ripostera) противника на месте, да так «огреет», что тот, будучи разбит двумя-тремя словами Александра наголову (etant battu a plate couture), сделается его тайным, следовательно, самым опасным врагом [199]… К – я с тех пор равнодушно на него смотреть не может…