Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Он почти всякий день, если только не на балах, проводит время с Соболевским у Вяземских и восхищается умом, добротою и талантами дочерей князя Петра, не зная, которой из них отдать предпочтение… Намедни, однако, он меня перепугал: вышел во время мороза без теплой шубы, получил лихорадку, а потом, несмотря на пароксизм, полетел танцевать к Вяземским. На другой день ему сделалось хуже. Тогда я ему рекомендовала против лихорадки средство очень неприятное, но верное, на которое Леон согласился с мужеством спартанца: не иметь во рту в продолжение двадцати четырех часов ни крошки, ни капли (pas une miette et pas une goutte). Как рукой сняло…

О его друге Соболевском не могу тебе не сказать, что я очень им довольна. Он похорошел и, побывав за границей, расстался с медвежьими манерами обитателей Северного полюса; Александр говорит, что заграничное путешествие послужило этому господину сущим благодеянием, так что поездка затем Соболевского в Москву, по словам Александра, обошлась без медвежьих манер. Очарованный Европой, Соболевский стал сбивать и «храброго капитана» с толку, доказывая, что европейской войны не будет, а война с горцами – игра, не стоящая свечки. Муlord qu’importe смущал Леона советами пристроиться к какой-нибудь миссии, в Париж, Лондон или Вену, словом туда, где сам побывал. «Капитан» разинул рот, да и съездил к Александру с просьбою похлопотать у кого следует, но Александр объявил, что такие места предоставляются по большой протекции, да и то молодым людям, успевшим себя зарекомендовать дипломатическими способностями так же, как и Леон отличился уже военными. К этому Александр – приношу ему большое спасибо – прибавил: «Если даже получишь желаемое, то с таким несчастным жалованьем, которое заставит тебя голодать, а наших несчастных родителей спрятаться в деревню, ради возможности высылать кое-какие средства жить за границей, где не дешевле здешнего. Пристроить тебя в Петербурге на должность с приличным вознаграждением – другое дело, могу, а за границу – не берусь…» Этим дело и кончилось: Соболевский замолчал, Леон возобновил мечты о Кавказе и, как видишь, танцует без устали, говоря, что он должен предаваться усиленному моциону, так как вообразил, будто бы у него начало водяной. Мнителен не меньше Александра да моего мужа, а между тем не бережет себя».

К новому 1834 году Пушкин был пожалован в камер-юнкеры и, невзирая на недоброжелательство Бенкендорфа, получил ссуду в размере двадцати тысяч рублей ассигнациями на печатание одобренной государем «Истории Пугачевского бунта» в одной из казенных типографий, по выбору автора. Эту последнюю милость Александр Сергеевич счел блистательной победой над завистниками, распускавшими оскорбительные слухи, что он взялся за нелегкое историческое исследование, очертя голову, будучи-де совершенно неспособен к серьезному труду.

О первой милости Надежда Осиповна сообщает моей матери от 26 января 1834 года следующее:

«Известно ли тебе, милая Ольга, что Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером? Представление ее ко двору в среду, 17-го числа, увенчалось большим успехом. Участвует на всех балах, и о ней везде говорят; на бале у Бобринских император танцевал с Наташей кадриль, а за ужином сидел возле нее. Говорят, на бале в Аничковом дворце моя невестка была поистине очаровательна. Танцевала много, не будучи, на ее счастье, беременной.

Согласия Александра быть камер-юнкером и не спрашивали. Пожалование для него нечаянность, от которой не может и опомниться. Никогда он этого не желал, а хотел ехать с женой в деревню на несколько месяцев, в надежде сделать экономию; теперь же принужден расходоваться.

Наташа всегда прекрасна, щегольски одета; везде празднуют ее появление. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в 8 часов вечера; встав же из-за стола, идет переодеваться и опять уезжает.

Дети Александра прелестны, – пишет бабка от того же числа. – Мальчик хорошеет с часу на час. Маша не изменяется, но слаба; у нее нет до сих пор ни одного зуба и насилу ходит. Напоминает мою маленькую Сонечку, и не думаю, чтобы она долго прожила [169]. Маленький Сашка большой любимец папаши и всех его приятелей, но мамаша, дедушка и я предпочитаем Машку».

Александр Сергеевич действительно попал в камер-юнкеры недуманно-нежданно, и сюрприз этот большого удовольствия ему на самом деле не доставил. Он увидел, во-первых, не только невозможность ограничить расходы, но и неизбежность новых непомерных издержек, не ограничивавшихся придворным мундиром; на выручку от продажи «Истории Пугачевского бунта» Пушкин смотрел лишь как на средство погашения долгов. Во-вторых, будучи чувствителен ко всяким прискорбным для его самолюбия намекам, Пушкин считал неловким пародировать в камер-юнкерском мундире, наравне с молодыми людьми (считал он себя в тридцать четыре года пожилым человеком). В-третьих, ставя независимость выше всего, Александр Сергеевич стеснялся официальным присутствием на торжественных выходах, придворных обедах, церемониалах. Высказал он свои мысли и в письме к Наталье Николаевне из Петербурга, весною того же года, сообщая следующее: