Коллектив авторов Биографии и мемуары - Марк Бернес в воспоминаниях современников

Бернес ушел из театра в кинематограф. Потом, уже когда я видела его в картинах, мне всегда была заметна та пытливая мысль, которая беспокоила артиста еще в театре. Ему всегда хотелось быть до конца понятным и понятым…

Роль у Бернеса рождалась изнутри, заражая зрителя присущим ему, Марку, огромным оптимизмом. Его сценическая скромность говорила о том, что он был очень требовательный к себе мастер…

А жизнь складывалась не всегда ласково. Молодость, вернее — юность, была сложная, бесприютная, часто голодная. Но все это переживалось легко — ради будущего, ради стремления быть творчески полноценным.

Марк Бернес нашел себя. Он стал в ряду больших художников.

Он не был тогда знаменит, ни даже известен — молодой актер Марк Бернес.

Он не снялся еще у Юткевича ни в «Шахтерах», ни в «Человеке с ружьем», не появился еще на экране Костя Жигулев, не спел еще «За далекою Нарвской заставой».

Был молодой артист, веселый человек, которому доставляло великое удовольствие шутить, рассказывать всякие байки, смешить друзей.

Был молодой человек, все богатство которого заключалось в необыкновенно обаятельной улыбке. Впрочем, это было не так уж мало, улыбка очень облегчала его жизнь. Во всяком случае, когда он обращался к особе «слабого пола».

Разница в возрасте — я был старше Бернеса на шесть лет — совершенно не мешала нам подружиться: я не чувствовал себя более солидным, чем Марк, а он не считал себя менее взрослым — нас объединяла какая-то безудержная, бездумная, говоря по правде, веселость, любовь к шуткам.

Вечно мы кого-нибудь разыгрывали, дурачились, а если видели что-нибудь смешное, то смеялись так, что нас невозможно было остановить.

И потом, через много времени, стоило одному из нас напомнить словечко или какой-нибудь жест — и мы снова начинали хохотать.

Вероятно, в такой форме у нас выражалась наша молодость, наша «радость жизни».

Пошли мы однажды темным летним ленинградским вечером, не имея ни гроша во всех наших четырех карманах, на эстрадный концерт в «Сад отдыха».

За окошком администратора сидела худая дама, украшенная множеством браслетов, колье и брошек. Я отошел в сторону, а Марк всунул голову в окошко, и через минуты две у нас был бесплатный пропуск, который тогда именовали контрамаркой.

Знаменитая московская эстрадная певица выступала последней. Она была гвоздем программы. Публика восторженно аплодировала и заставляла без конца бисировать.

Это была сильно накрашенная, увядшая женщина более чем средних лет. Длинное — до пола — платье плотно облегало ее величественную фигуру.

Она пела с большим чувством, не подозревая об ожидающей ее опасности. Она закатывала глаза, шептала и придыхала в драматических местах, а в конце каждого номера наливалась краской и держала последнюю ноту — фермато — так долго, что казалось, вот-вот ее хватит на наших глазах удар.

Рот (очень похожий на рот большой рыбы) она при этом открывала так, словно ее обследовал ларинголог. Публика была в восторге.

— Смотри, как жутко переживает, — шептал кто-то за нами, — смотри, слезы настоящие…

И действительно, певица плакала, самые настоящие слезы катились по ее нагримированному лицу. Она пела старинный романс о том, как некая дама легкого поведения постарела, осталась одинокой, и вот пара гнедых, которые некогда, в дни успеха, возили ее на балы, теперь везут свою хозяйку в последний рейс — на кладбище. Меня всегда удивляло, когда я слышал этот жалостный романс: как это так? Умершая едет на кладбище на собственных лошадях?

Публика неистовствовала, требовала повторения. На сцену летели букеты цветов. Я давно уже чувствовал подозрительные подрагивания садовой скамейки, на которой мы сидели, — это ерзал Бернес, отвернувшись от меня.

Закусив губы, я тоже отвернулся и от сцены, и от Марка.

Скамейка дрожала все сильнее и сильнее, теперь она тряслась уже непрерывно. Сидевший по другую руку от Бернеса сосед сочувственно спросил его:

— Что с вами, молодой человек? Вам нехорошо?

— Да, мне очень нехорошо, — ответил Марк и повернулся ко мне.

Это было катастрофой. Как только наши взгляды встретились — а это случилось при самой напряженной тишине в зале, в момент трагического пианиссимо знаменитой певицы, — мы оба вдруг прыснули и оглушающе заржали.

Так заржали, что взлетели с воплями и хлопаньем крыльев приютившиеся под крышей летнего театра птицы. Весь зал в испуге оглянулся, наиболее нервные зрители вскочили с мест. А мы уже от себя не зависели.