Борис Соколов: Три любви Михаила Булгакова

Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему».

Отсюда, возможно, и слова Иешуа о грядущем царстве добра и справедливости, где не будет ни власти кесарей, ни какой-либо иной власти, в том числе, как подразумевается, и церковной.

И, конечно же, слова Булгакова о Ницше, сказанные Ермолинскому, доказывают, что незадолго до смерти Булгаков в Бога и загробную жизнь уже не верил. Не случайно его похоронили без отпевания и креста на могилу так никогда и не поставили. Если бы Булгаков хотел быть похоронен как христианин, вдова наверняка выполнила бы эту его волю.

Елена Сергеевна мужественно записывала в дневник ход смертельной болезни мужа и все время находилась рядом с ним, как могла, облегчала его страдания. Иногда Михаил Афанасьевич в полубреду произносил глубокие, экзистенциальные фразы. Вот, например, запись в дневнике Е.С. Булгаковой от 6 февраля 1940 года: «В первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив… Лежу… покой… ты со мной… Вот это счастье… Сергей в соседней комнате… Счастье – это лежать долго… в квартире любимого человека… слышать его голос… вот и все… остальное не нужно… (Сергею): «Будь бесстрашным, это главное».

А вот записи последних дней жизни Михаила Афанасьевича Булгакова: «6 марта 16.00. Уснул. (Поцеловал и так заснул.) «Они думают, что я исчерпал… исчерпал уже себя?! (при Цейтлине, Арендте и Якове Леонтьевиче). Когда засыпал после их ухода: «Составь список… список, что я сделал… пусть знают…» 12.30 ночи. Проснулся – в почти бессознательном состоянии… Потом стал очень возбужден, порывался идти куда-то… Часто выкрикивал: «Ой, маленький!!»… Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя – но уже неправильно, руки не слушаются. Потом стал засыпать и после нескольких минут сна стал говорить: «Красивые камни, серые красивые камни… Он в этих камнях (много раз повторял) (здесь – отражение сюжета пьесы «Ласточкино гнездо», где «человек с трубкой» (Сталин) разоблачает заговор руководителя карательных органов Ричарда (под которым подразумевается Генрих Ягода), подслушав его признания на даче в Ласточкином гнезде. – Б. С.). Я хотел бы, чтобы ты с ним… разговор… (Большая пауза). Я хочу, чтобы разговор шел… о… (опять пауза). Я разговор перед Сталиным не могу вести… Разговор не могу вести». Проснулся в восемь часов утра в таком же состоянии, что и ночью. Опять все время вырывался и кричал: «Идти! Вперед!» Потом говорил много раз: «Ответил бы!.. Ответил непременно! Я ответил бы!» Одно время у меня было впечатление, что он мучится тем, что я не понимаю его, когда он мучительно кричит… И я сказала ему наугад (мне казалось, что он об этом думает): «Я даю тебе честное слово, что перепишу роман, что я продам его, тебя будут печатать!» – А он слушал, довольно осмысленно и внимательно, и потом сказал: «Чтобы знали… чтобы знали».

В ночь с 6 на 7 марта

Сказал: «Кто меня возьмет?»

Я сказала: «Кто тебя возьмет?»

Он ответил два раза: «Кто меня возьмет?» (Второй раз громче). Это было шестого ночью.

7 днем: «Меня возьмут? Тебя возьмут? Меня возьмут?»

Седьмого ночью: «Возьмут, возьмут…

8 марта:

«О мое золото! (В минуту страшных болей – с силой.)

Потом раздельно и с трудом разжимая рот: го-луб-ка… ми-ла-я.

Записала, когда заснул, что запомнила.

Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет еще жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сияющая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!»

До этого:

«Любила ли ты меня? И потом, скажи мне, моя подруга, моя верная подруга…»

Позднее, в 60-е годы, Елена Сергеевна подробно вспоминала о последних днях Михаила Афанасьевича: «Когда в конце болезни он уже почти потерял речь, у него выходили иногда только концы или начала слов. Был случай, когда я сидела около него, как всегда, на подушке на полу, возле изголовья его кровати, он дал мне понять, что ему что-то нужно, что он чего-то хочет от меня. Я предлагала ему лекарство, питье – лимонный сок, но поняла ясно, что не в этом дело. Тогда я догадалась и спросила: «Твои вещи?» Он кивнул с таким видом, что и «да», и «нет». Я сказала: «Мастер и Маргарита»? Он, страшно обрадованный, сделал знак головой, что «да, это». И выдавил из себя два слова: «Чтобы знали, чтобы знали».