Алексей Симуков - Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории - (записки неунывающего)

Мы уютно посидели с Павлом Андреевичем, как водится, за коньячком, и я обещал дать ответ через два дня. В общем, я согласился. Но вот с утверждением меня на этом посту, а утверждаться я должен был в ЦК КПСС, — произошла задержка и довольно долгая, поскольку я не был членом партии. Но все обошлось благополучно. В своей должности я находился с 1964 по 1971 год, став затем внештатным членом этой же коллегии.

Не могу понять, чем я привлекал нашу власть? Детскостью, непосредственностью? Отсутствием личной заинтересованности? Беспартийностью? А тут еще так случилось, что мой шеф, главный редактор, стал часто болеть, а потом скончался, и я долгое время исполнял обязанности главного редактора. У меня был свой кабинет с сейфом. Получив доступ к «тайнам» государственного управления искусством, к тем нитям, которые тянулись сверху к драматургу, еще только задумывающему свое произведение, я стал разбираться с этим хозяйством.

Что же оно собой представляло? Несколько «избранных» не утруждали себя хождением к нам. Они разговаривали с министром, его замом, редко опускались до уровня начальника управления театрами. Скажем, Симонову достаточно было заявить, что он хочет написать пьесу — и договор тут же заключался. К списку избранных принадлежал и С. Алешин, и несколько других персон. Иногда нам «сверху» спускались и вовсе незнакомые фамилии с резолюцией начальства «Заключить»!

Однажды я получил «сверху» пьесу, написанную главным редактором газеты «Советская культура». Я прочел, нашел в ней ряд крупных недостатков и, узнав телефон, позвонил ему с просьбой увидеться, поговорить. Он помолчал некоторое время, потом спросил, когда он может прислать за пьесой шофера. Я ответил, удивившись такому обороту дела: оказывается, начальство пишет пьесы не для обсуждения их, а для приема сразу.

Начальник управления долго корил меня за неумение обращаться с сильными мира сего. А что я должен был делать? Попросить прислать шофера, чтобы тот привез своему шефу подписанный договор?

Подать заявку на пьесу обычным путем для простого автора было достаточно сложно, и нам приходилось частенько требовать от автора, чтобы он развил или, наоборот, сократил изложение замысла, иначе было непонятно, что задумал драматург.

В числе посетителей моего кабинета было и двое сумасшедших. Один тихий, ласковый, второй — агрессивный, с палкой, за ним приходилось приглядывать.

Когда после истечения срока, обусловленного в договоре, у меня на столе появлялась пьеса, мы ее рассматривали. Подвергалось критике и требовало изъятия: если автор выводил в неприглядном свете первых секретарей обкомов КПСС, Героев Советского Союза и Соцтруда. Можно было, скажем, подвести секретаря обкома к какой-то кризисной ситуации (он не знал, ему не сказали и т. п.) и, в крайнем случае, позволить ему умереть от инфаркта. Нет, вру! Это дозволялось проделывать только с секретарями райкома. Первые секретари обкомов приберегались для финала, чтобы под занавес произнести несколько слов, разрешающих конфликт. Разумеется, выше обкома подниматься не осмеливался никто.

С действующими лицами, членами партии, следовало разбираться осторожно, тут присутствовал страх нарушить 6-ю статью нашей Конституции — о «руководящей» роли партии. Нам следовало также «бдеть», чтобы критика явления никогда не переходила в критику системы — на этом надлежало стоять твердо. В остальном драматургу представлялась полная свобода, а как он мог такую свободу использовать — это уже его дело. В общем, за редкими исключениями, наша драматургия извивалась как могла, но правил этих не нарушала.

Оглядываясь на прошлое, я понимаю: наше общество четко восприняло табель о рангах, унаследовав ее от эпохи сталинизма, и применяло ее ко всему. И каждый понимал: этому можно, а этому — нельзя.

Помню, мы с моим начальником Тарасовым шли на какое-то совещание. Он привычно вошел в особый министерский подъезд, разделся, и я с ним. Дежурный в подъезде благосклонно взирал на наши действия. Но стоило мне как-то одному попытаться снять пальто в этом подъезде, тот же дежурный сделал рукой незаметный, мягкий, но решительный знак — не сюда, а туда, где раздеваются все, и я его понял. Понял и подчинился. По своему рангу Тарасову положено здесь разоблачаться, а мне нет. Мое место со всеми, там…

Обращаясь к прошлому, я все-таки должен признать, что создание репертуарно-редакционной коллегии — вещь положительная. При всех своих издержках, подчинению начальственным указаниям, мы были нужны как орган министерства, выдвинутый в гущу жизни. По существу, каждый, написавший пьесу, мог прийти к нам, и мы обязаны были рассмотреть, что он написал. Взять хотя бы появление очень интересного драматурга Михаила Ворфоломеева. Он работал в каком-то очень тяжелом цеху по производству стекловаты, написал пьесу, принес ее к нам в министерство. Кто как не мы дали ей положительную оценку и выпустили в свет? Мало того, поэт и драматург Петр Градов и я тогда же дали до той поры никому не известному автору рекомендацию для вступления в Союз писателей. А Александр Вампилов? Но о нем я буду писать особо.