Алексей Симуков - Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории - (записки неунывающего)

Мы подружились с Фрицем Рокпелнисом и Юлием Ванагом. Юлий возил меня по Латвии, и мы с ним посетили развалины замка в Цесисе. Я высунулся в какое-то низкое окошко, чтобы взглянуть на окрестности замка, и чуть было не вывалился наружу. Окошко было расположено таким образом, что изнутри замка за ним никак не предполагалась изрядная высота. Юлий вцепился в меня, чтобы удержать. Я увидел, что он стал весь белый, и спросил — что с ним? Он ничего не ответил, а когда мы с ним окончательно стали близкими товарищами, он признался, что в тот момент здорово струхнул: если бы случилось несчастье — гибель русского драматурга при невыясненных обстоятельствах — он бы отвечал на полную катушку. Сталинская империя, ничего не скажешь!

В 1954 году я был включен в делегацию на Второй съезд писателей Литвы. Я ясно ощущал, как старательно эта небольшая республика тянулась, чтобы выглядеть «большой» — с ее индустриализацией, новыми порядками, мечтой о новом обществе, казавшемся руководству республики уже близким…

Я читал пьесу литовского писателя Юозаса Балтушиса, где молодая девушка, агроном, вошла в конфликт со своей матерью, председательницей колхоза, остро критикуя ее за какие-то упущения. Прочитавший пьесу коллективу колхозников Балтушис рассказывал мне, что литовские крестьяне попросту сказали, что в Литве такого не могло быть. Воспитанные в религиозных законах дети никогда не поднимут голос против своих родителей.

Выступая на съезде, я рассказал об этом, подчеркнув, что в будущее надо брать лучшее из прошлого. Таким лучшим мне представляется крепкая крестьянская семья, сохранившаяся у литовского народа в большей степени, чем у нас в России. Да, я еще прибавил слово «патриархальная», которое напугало первого секретаря компартии Литвы А. Снечкуса. В своем слове на съезде он специально остановился на моем выступлении, доказывая, что я превратно понимаю душу литовского народа, целиком устремленного к новому обществу, покончившего с былой патриархальностью.

Я малость расстроился от такого взгляда и непонимания моей мысли, но глава нашей делегации Николай Тихонов успокоил меня. Снечкус же потом уже нормально общался с нами. А какой это был рассказчик! Он, в частности, рассказал историю про гусей. Еще до войны Гитлер, желая подчинить Литву своему влиянию, под предлогом какой-то «провинности» со стороны последней запретил закупать литовских гусей. И тогда правительство Литвы обязало каждого чиновника, получавшего зарплату от государства, в порядке патриотического долга купить столько-то гусей. Таким образом, немцам не удалось нанести ущерб литовской экономике.

Обстановка в Литве во время съезда была особая. Стали возвращаться из Сибири сосланные, и это настраивало массы против русских. Я особенно почувствовал это во время поездки делегатов съезда в Каунас. Мы были с женой. После осмотра старинного замка Тракай нам был сервирован роскошный завтрак под открытым небом. Все было хорошо, но в Каунасе я почувствовал атмосферу открыто враждебную нам, как только узнавали в нас русских. Пришлось даже покинуть кафе, куда мы зашли, настолько воинственно были настроены люди. Сразу пошли разговоры о Сибири, о замученных братьях.

На обратном пути один литовский писатель повел столь задевающие нас разговоры, что я вынужден был попросить шофера остановить машину. Я хотел выйти с женой, но меня уговорили остаться, как-то утихомирив нашего оскорбителя. Попытки же разъяснить в неофициальной обстановке, что в лагерях погибло также множество русских и людей иных национальностей, что всему виной Сталин — это, правда, говорили тогда еще вполголоса, — оставались бесплодными.

Однако я тоже был хорош. Когда нас принимали в гостеприимной семье Грицюсов, я под свежим впечатлением посещения местной кальварии — изображение страстей господних в скульптуре и барельефах, выполненных с отвратительным натурализмом, — откровенно высказывал свое отношение к увиденному, забыв о религиозных чувствах литовцев. И хотя хозяева ничем не высказали своего отношения, я потом досадовал на себя.

Я чувствовал глубокую религиозность литовского народа. Достаточно было посмотреть на поклонение иконе Остробрамской Божьей Матери в Вильнюсе. Мы, делегаты съезда, были в храме Петра и Павла, где у порога похоронен строитель этого храма, воевода Пац — специально, чтоб его топтал каждый входящий — это, так сказать, знак загробного смирения. Насмотревшись на барочную роскошь католического храма, особенно на статую Христа с длинными женскими волосами, стоявшую в нише и подсвеченную, как сцена, рампой, один из делегатов, башкир, потрясенный, воскликнул: