Алексей Суворин - Дневник А.С. Суворина

10 сентября.

Сегодня, в газетах о примирении Вильгельма II с Бисмарком. Хвалят, как необыкновенное дело. За что? Узнал император, что князь болен безнадежно и только тогда протягивает ему руку. Газеты шумят ужасно. Что будет? — Нотович уже являлся к Моренгейму, предлагал себя в распорядители от русской колонии для приема моряков. Надеюсь, ему будет в этом отказано. Впрочем, тут так много русской сволочи, что, пожалуй, Нотович будет на своем месте.

14 сентября.

В Биаррице. Много русских: Дурново, Безак, вел. кн. Алексей, Лейхтенбергские и др. Любимов назвал Юрьевскую «дурою». Он продолжает ее лечить, но наставником у нее Четвертинский. Была «половиной» у императора, теперь «четвертью», чорт знает, у кого. Глупая острота, но дуре и это хорошо. С. П. Боткин рассказывал мне, что Александр II, отправляясь на смотр 1 марта, с которого он вернулся мертвым, повалил Юрьевскую на стол и …… Она Боткину это сама рассказывала.

15 сентября.

Вчера встретил на пляже Ламанскую. Рассказывала мне о Ратькове-Рожнове, как он нажил состояние, будучи управляющим у Громова; жалованья он получав 25 т. и % с торговли лесом. Этих процентов он получил в первый год 50 т. К жене Громова питал платоническую любовь, как она говорила. Имения лесные в Олонецкой губ. все распродал, так что Громовой осталась только дача. Она хотела вести с ним процесс, но вышла замуж за какого-то полковника.

17 сентября.

Был в Байонне. Подал телеграмму домой. Мне бы и хотелось остаться, и нельзя. Никогда еще я такие шатался в своих решениях, как теперь. Внутреннее беспокойство просто грызет меня, и я не знаю, что делать, как быть. Зачем меня понесло сюда? Я прекрасно вижу, что я — мешок с деньгами и ничего больше. Интерес ко мне исчерпывается таким образом. Я, впрочем, этому нисколько не удивляюсь, но это тяжело. Вся жизнь потрачена на труд, и к старости, когда смотришь в могилу, нет никого, кто принимал бы сердечное участие, кто берег бы.

…Скука и тоска. Тоска человека, выброшенного из жизни, общипанного, куцого какого-то, переставшего жить. На рубеже прозябания, бездействия мозга и мысли, когда будут говорить только инстинкты.

20 сентября.

Говорил с Яковом Поляковым о таможенной войне. Уверяет, что нам полмиллиарда стоит.

21 сентября.

Три дня тому мы сошлись с Антокольским и долго с ним говорили. Сегодня опять сидели вместе. Он плохо говорят по русски до сих пор, но мысли у него оригинальные, иногда глубокие; он очевидно, много думал о художестве и значении его. Мысль его постоянно ищет образов, и говорит он хорошо, его язык был бы очень красив. Пишет он, вероятно, гораздо лучше. Сегодня он говорил, что всякий художник должен ходить на трех ногах: чувство, рисунок и краски, т.-е. колорит. «У Рафаэля мало колорита». Микель Анджело очень любит за его необычайную силу. «Прежде художники были всем — архитектор, живописец, скульптор. Л. да-Винчи был и ботаником, и мыслителем, и пр. Теперь пустились в самые мелкие специальности. Пейзаж — это переход от натюр морт. По моему, художества разделяются на одушевленные и не одушевленные. Все, что для человека, — неодушевленно: архитектура, артистические вещи, посуда и т. д., человек сам — одушевленный». Говорил о греках, как они хорошо и артистично все устраивали: тога и т. д. Когда работал Сократа, убедился, как удобно греческое кресло. Дуга сзади на спине почти подпирает под мышки, передние ножки немного длиннее задних, телу чрезвычайно удобно, оно не скользит вниз, — спине хорошо».

В лице Антокольского грустная складка. Когда он улыбается, улыбается грустно. О французах говорил что они ленивы, их идеал — отдых, лень, а потому работают, как каторжные, лишая себя всех удобств и копя деньги. Когда француз скопит ренту, ликвидирует дела, меблирует комфортабельно дом, заводит лошадей, то ничего не делает, иногда в 45 лет. Многие удивительно сохранились.

23 сентября.

Говорил с Морозовым, П. Т., — братом Саввы. Он передавал мне о кустарях и все, что сделало для них московское земство. Сам он вышел из университета с переутомлением, с ненавистью говорит о классицизме. Лучшие годы ушли, не мог жениться за болезнью. «Благодаря классицизму — никакой промышленности, никаких школ и учителей. Учителей приходится посылать за границу учиться».

Это удивительная чепуха, — отсутствие всякой экономии жизни. Только хотят вычеркнуть из жизни молодые годы. Кузьмин, московский профессор медик, сказал студентам: «Фистула — хлебная рана, ее никогда не следует залечивать». Московские медики вообще образовались под руководством Захарьина на принципах наживы; и чтобы больше брать, устраивают осмотр больных в несколько часов. Ни для чего другого вся эта комедия, изобретенная Захарьиным. Морозов занимается живописью.