С тех пор мы с ним не раз побывали в германском тылу. Всякий раз, уходя на десантную операцию, Прохор надеялся узнать что-нибудь про оставшуюся на немецкой стороне Стефу. Но каждый раз, вернувшись из окружения, он с грустью говорил мне:
- Ничего.
Не в его манере было жаловаться. Единственное, что он позволял себе иногда,- если доводилось где-нибудь встретиться с музыкантами, - попросить их сыграть любимые мотивы Стефы. Мы делали вид, будто не знаем, почему именно эти, а не какие-либо иные вещи заказывает Прохор. Мы всегда со вниманием слушали их, хотя уже знали все наизусть. Больше того: мы могли заранее указать даже порядок, в котором он попросит играть ее любимые вещи: "Танец ведьм" Паганини - Крейслера; затем крейслеровский же "Тамбурин" и третьим номером - скрипичный концерт Мендельсона. Эти мелодии на всю жизнь остались у меня в памяти...
Как сейчас помню, это было в начале декабря. Сидя в занесенной снегом до самой крыши штабной избе, мы коротали вечер, шаря в эфире. Англия слала нам, как всегда, бодрые созвучия джазбанда. Словно издеваясь над самим собою, Париж - город неизбывного траура Франции - посылал в эфир старые песни своих шансонье. Мы знали, что это пластинки. Наверно, те из певцов, кто чудом остался жить, поют свои очаровательные песенки товарищам по концлагерям (если только у них есть еще силы петь). Тем страшнее были эти беспечные песни веселых мертвецов.
То были голоса мира, тщетно делавшего еще вид, будто ничего с ним не произошло, ничто в нем не изменилось. Но стоило на миллиметр передвинуть ручку - в молчание избы врывалась наглая медь трескучих немецких маршей и хриплый лай геббельсовских ораторов. Потоки хвастливой лжи лились в уши слушателей, вызывая возмущенные возгласы:
- К чорту!.. довольно!.. заткните глотку этой падали!
Я двинул верньер. На смену лаю опять пришли шансонье, джазы и спокойные проповеди английских пасторов.
- Надоело,- сказал Прохор. - Дай что-нибудь наше. - И, когда в репродукторе послышалась родная речь, радостно крикнул: - Так держать!
Диктор говорил по-украински:
- Мы передавали неаполитаньски писни в выконувании тенора... -следовало никому не известное имя певца. Диктор на секунду умолк и вдруг на чистейшем немецком языке произнес:
- Йецт херен зи эйн музикалишес штюк... Слухайте музыкальни номер: цыганьски танцы Брамса. Выконаэ Стефания...
Прежде чем я разобрал фамилию скрипачки, железные пальцы Прохора впились мне в руку. Лишь спустя мгновение, когда раздались уже звуки скрипки, до моего сознания дошло, что диктор назвал фамилию Стефы. Сомнения не было: у микрофона стояла жена Прохора. В том, что передача велась немцами из города, занятого противником, тоже нельзя было сомневаться. Прохор стоял над приемником со сжатыми кулаками. Еще мгновение, и он обрушил бы на хрупкое сооружение страшный удар своего тяжелого кулака. Я поспешил перевести рычаг.
Ночью, лежа рядом с Прохором, я долго слышал его беспокойное сопенье.
- Не спится? - спросил я.
- Продаться немцам! - тихо сказал он. - Ты понимаешь, что это значит? Стефа продалась немцам. Моя Стефа!..
Наутро его вызвали в штаб для получения задания. День ушел на подготовку операции, а ночью мы были уже в немецком тылу и устанавливали связь с начальником партизанского отряда, известного под кличкой "человека в очках". Вместе с партизанами мы должны были разгромить крупный немецкий штаб в близлежащем городе. Я сразу вспомнил, что именно из этого города шла вчерашняя радиопередача с участием Стефы, но нарочно не говорил об этом Прохору.
В землянке партизан, надежно укрытой чащею непроходимого леса, был установлен походный радиоприемник. Но пользоваться им разрешалось только самому "человеку в очка", так как партизаны очень берегли энергию батарей. Однажды днем, когда мы укрывались в этой землянке от немцев, "человек в очках" стал прощупывать эфир.
- Дай Москву,- проворчал из своего угла Прохор.
Но партизан пропустил его просьбу мимо ушей и продолжал вертеть верньер. Разноголосые зовы эфира отчетливо ложились на шум обступивших землянку деревьев - однообразный и внушительный, как морской прибой.
- Дай Москву,- повторил Прохор.
Но партизан даже не обернулся: склонив свое худое, обросшее редкой бородкой лицо к репродуктору, он внимательно прислушивался. Вот глаза его, под стеклами стареньких железных очков, стали строго-внимательными, клокастые брови сошлись. Все лицо выражало крайнее напряжение.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу