Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Во всех боксах молчали. Я тихо плакала и наконец уснула…

Проснулась я от какого-то жуткого голоса. Рядом с моим боксом кто-то громко разговаривал. Я не поняла, что именно говорят. Припав ухом к стене, я отчётливо услышала голос, вероятно старика, который молился и называл какие-то имена. Я вся похолодела: я поняла, что это умирает человек и в страшной агонии произносит имена близких и молится.

Когда бедняга умолк, раздался омерзительный голос надзирательницы: «Готов, тащи!».

Мёртвого человека вытащили и поволокли…

Меня охватил ужас. Мне казалось, что я схожу с ума и это всё мне только кажется, ведь не может же быть такое на самом деле…

Наконец, уже под утро, мой бокс открыли и повели меня по коридорам знаменитой Бутырской тюрьмы.

Привели в камеру, и я увидела там очень много женщин, растерянных, с бледными лицами, голодными глазами…

После девятимесячного одиночества мне казалось, что их там тысячи, а было всего лишь двадцать восемь человек, все осуждённые Особым совещанием на разные сроки, и здесь они сидели в ожидании этапа в лагеря.

Меня окружили, как и всех новеньких, кто сюда приходит, начались расспросы; это были интеллигентные люди, образованные, они всеми силами старались успокоить меня, видя моё растерянное, измученное лицо.

В этой камере я пробыла месяц. Все мы были полураздетые и поэтому на прогулки выходили очень редко, а когда выходили, то кутались в чёрные одеяла, которые лежали на постелях.

Постепенно я привыкла к этим людям и многое из тюремной жизни от них узнала.

Ровно через месяц меня вызвали ещё с одной москвичкой на этап.

Мы попрощались с остающимися, вышли из камеры и пошли в неизвестность, с грязными котомками в руках, ничего не видя перед собой сквозь наши горькие слёзы.

К нам присоединили ещё четырёх женщин и повели во двор, посадили опять в тюремную машину, которая для маскировки курсирует по Москве с огромными буквами на борту: «ХЛЕБ», и никто из москвичей не знает, как тихо умирают, как мучаются в ней живые люди.

Я уже слыхала про этап, но на себе его тягостей ещё не испытала, а теперь и мне предстояло пройти через это пекло.

Нас привезли к огромному составу, который внешне ничем не отличается от других поездов, но когда мы вошли в вагон, картина представилась ужасная: все купе переделаны в настоящие «душегубки». Вместо дверей — железные решётки, за ними находятся заключённые.

Если нормально в этих купе могут поместиться восемь человек, то заключённых там было по тридцать — тридцать пять. У каждой решётки стоит солдат с ружьём. Воздух в этих вагонах настолько тяжёлый, что люди всё время находятся в полуобморочном состоянии.

Как мы потом узнали, в этом составе везли 1500 заключённых уголовников, и лишь только мы — шесть женщин из Бутырской тюрьмы — были «политические».

Нас поместили отдельно в конце вагона в маленькой клетушке с одной скамьёй, на которой могли сидеть четыре человека. Чередуясь, две из нас должны были сидеть на полу. На ночь мы с трудом могли протянуть ноги, кладя их друг на друга, пять человек, шестая, по очереди, сидела у двери на корточках всю ночь, не имея возможности пошевельнуться.

Увы, это было нашим жилищем в течение двадцати восьми суток.

Нестерпимо долго и нудно тащился поезд в Сибирь, останавливаясь каждые два-три часа в степи, — везя нас в мороз, в пургу, на изнурительный труд, на гибель…

Три раза в день заключённым давали кусок рыбы, густо покрытой солью, а по утрам — кусок чёрного месива, именуемый хлебом. Но весь ужас в том, что не было воды. Поезд всё время находился в степи, и воды невозможно было достать.

Не смолкая, заключённые, мучимые жаждой, кричали; «Конвой, воды!».

Конвой молчал.

Воды не было.

Затем стали кричать:

— Конвой, уберите труп! Конвой, человек умер!..

Железная решётка открывалась, мёртвого человека выволакивали, с деловым видом решётку снова закрывали, и поезд снова тащился, увозя с собой всё больше и больше трупов.

Мы — шесть женщин, забитые в угол, — предпочли голодную смерть смерти от жажды.

В моём кармане были корочки от мандаринов, которые моя мать мне приносила в тюрьму, когда разрешены были передачи. Мы брали эти корочки в рот, разжёвывали их — и эту горечь глотали вместе с беспомощными слезами, но солёную рыбу, несущую смерть, мы не ели.

За двадцать восемь суток нам только три раза давали воду, и казалось, что никогда не будет конца этим мучениям, этим крикам, этим стонам и смертям.