Радко Пытлик - Гашек

Однако куда легче находить новые впечатления в экзотической обстановке, чем переносить утомительные будни, противоборствовать их однообразию. Вот почему искусство новой эпохи больше всего ценит отвагу, способную под пеплом и наносами банальной обыденности раздуть угольки естественного, живого чувства, высечь искры юмористической фантазии, которые остраняют и поэтизируют жизнь.

У Гашека такая отвага была. Заурядная юмористическая продукция превращается у него в юмористическое творчество, в искусство.

Богемные развлечения перестают быть всего лишь подготовительной стадией творческой активности, становятся прямой литературной деятельностью, открывая Гашеку неисчерпаемый источник вдохновения, давая выход подспудным силам искусства, стирая границу между жизнью и литературой.

Оригинальность Гашека была загадкой и для его сверстников. Позднее Иржи Маген написал о нем: «Порой мы страшно любили Гашека, потому что он и в самом деле был живым воплощением юмора. Он, пожалуй, нас не любил, потому что мы играли в литераторов. Я даже убежден в этом. Но весь комизм ситуации заключается в том, что он делал литературу гораздо интенсивнее, чем все мы; собственно, он был литератором, а мы всеми силами противились тому, чтобы целиком посвятить себя литературе».

В начале столетия голос Гашека теряется среди тех, кто шумно заявлял о своем бунте. Лишь спустя годы окажется, что он сделал больше их: он этот бунт осуществил.

Мемуары Ладислава Гаека немало значат для нашего документального повествования; автор принадлежит к числу самых близких друзей молодого Гашека. В своей книге Гаек хотел восстановить в глазах общественности истину, изобразить Гашека достоверно, таким, каким он его видел и знал.

Эти воспоминания содержат ряд интересных подробностей. По свидетельству Гаека, Гашек, например, любил слушать рассказы старых австрийских ветеранов в трактире «Рампа» на Сокольской улице, умея в то же время привлечь внимание и к себе. Интересно изображает автор, как они совместно писали и издавали сборник «Майские выкрики».

Но, рассказывая о периодах бродяжничества Гашека, Гаек совершенно беспомощен: для него это была «опасная зона», он объясняет бродяжью непоседливость Гашека «зовом прерий». Его удивляет легкомыслие друга, который «никогда ничего не принимал всерьез, ни в одном своем поступке не видел ничего дурного, не думал, что, быть может, обижает других тем, чему сам не придает значения». Гаек полагает, будто именно этот «зов прерий» был причиной жизненных неудач Ярослава.

Однако необычность, исключительность натуры Гашека объясняется весьма просто. Помимо социальных причин, о которых уже шла речь, свою роль тут сыграл и его импульсивный темперамент. Гашек был ребенком и оставался им всю жизнь. Для многих из нас детство — всего лишь жизненный эпизод, период, к которому мы возвращаемся в сентиментально-элегических воспоминаниях, но воскрешать который, даже изредка, стыдимся, боясь показаться смешными. Жизнь большей частью приучает нас к условностям, к привычкам; мы стараемся выглядеть мудрыми, осмотрительными и рассудительными.

Воспринимать мир как ребенок — значит быть открытым полностью и без остатка, сосредоточить огромную душевную энергию на переживаемом мгновении независимо от преследуемой цели и возможных нежелательных последствий. Только этой ценой можно увидеть вещи в радужном освещении новизны, без шаблонов и искажающих. банальностей, можно ощутить непосредственную радость от соприкосновения с жизнью.

О своеобразном переплетении в душе Гашека детской наивности, искренности и отваги хорошо написала Ярмила Гашекова: «Вы не можете себе представить, как красив молодой человек, у которого хватает смелости всегда делать только то, что он хочет. У Гашека эта смелость была всю жизнь, даже впоследствии, когда в уголках его рта появились горькие складки, а в волосах серебряные нити».

Смотреть на мир открыто, по-детски безыскусно и «несентиментально» — это значит порой выглядеть чудаком и безумцем. Стихийная импульсивность Гашека обычно воспринималась неправильно, а позже послужила основой для ошибочных интерпретаций.

Франтишек Лангер, свидетель, который, возможно, один только и был способен понять подлинную сущность этой иррациональности в натуре Гашека, пишет: «Гашек одаривал всех нас своим неисчерпаемым, бурлящим жизнелюбием, нередко заставляющим вспомнить Гаргантюа… Он щедро оделял друзей остроумием, юмором, иронией, наркотизировал их своей веселой беззаботностью и равнодушием к немилостям судьбы, этим своим легкомысленным „ничего!“ помогая им противостоять повседневным неприятностям, трезвой будничности. Из его жизнелюбия каждый мог почерпнуть в меру собственных потребностей и потенций, оно было его лептой во все дружеские взаимоотношения, но это было вместе с тем все, что он способен был дать своим друзьям».