Нина Одолинская - Советские каторжанки

Услышав это, я не ощутила ни радости, ни горя — лишь облегчение: кончилась неопределенность, появилось хоть какое-то будущее. Значит, жизнь продолжается. Интересно, какой она будет?..

Спохватившись, попросила офицера направить меня к врачу-венерологу. Тот удивился, перелистал дело — и сказал, что абсолютно ничего о болезни в нем не сказано.

— Там, на месте, врача найдете, — беспечно отмахнулся он.

У меня ничего не болело и не чесалось, нос был цел и на месте, но в памяти звучал голос следователя: «Сгниете в тюрьме, никто лечить не будет!». Я вздохнула и вышла.

Через несколько недель меня вызвали, отдали рюкзачок. Кое-чего я там недосчиталась, но с удовольствием надела ситцевое платье.

Девушка-фронтовичка осталась, а меня отвезли на вокзал и впустили в товарный вагон с нарами. В вагоне было малолюдно, все женщины незнакомые, говорили по-польски. Рано утром пересекли границу, и сразу же на большой узловой станции послышалась русская и украинская речь — переговаривались между собой сцепщики. После чинной тишины европейских вокзалов приятно было слышать громкий и задорный паровозный гудок. Казалось, молодой и веселый машинист нарочно будит всех своим сигналом и выглядывает в окошко — чумазый, белозубо улыбающийся. Пусть все слышат: «Эй, люди! Мы победили!».

По узким средневековым улочкам Львова нас вели огромной серой колонной. Автоматчики и солдаты с овчарками шагали по бокам. На одном из перекрестков, где было попросторней, молодой мужчина кричал с балкона третьего этажа:

— Эй, вы, фашисты, контры, подлые морды, теперь идите через город, в котором гуляли! Так вам и надо! Мало вас постреляли... Бить вас надо! Мне бы автомат, я бы вас, гадов, на тот свет отправил! — надрывался он, пересыпая речь матерщиной.

Орал «победитель», готовый пинать ногами лежачего и безоружного в угоду своим хозяевам. Вряд ли он воевал. Те, что прошли все круги фронтового ада, вели себя иначе.

На пересылке заключенных разместили в двухэтажных зданиях. Все камеры выходили в общий коридор и не запирались: можно было свободно ходить по двору, обнесенному изгородью с вышками для часовых на углах. Узницы бродили по территории, плескались в умывальнике, стирали, громко разговаривали и вообще радовались относительной свободе. Русских не было видно, слышалась только украинская и польская речь.

Я пошла в умывальник. Полтора долгих месяца стирать мне не приходилось — в тюрьме не давали мыла. Зная, что русский язык понимают все, я обратилась к одной из девушек:

— Слушай, дай мне твоим мылом намылить белье. Я из тюрьмы, и у меня никого во Львове нет, передачу некому принести...

Стиравшая в умывальнике симпатичная светлокосая украинка вдруг насупилась и сердито бросила:

— Не дам. Свое надо иметь! Мы все из тюрьмы.

Мне стало не по себе. Откуда такая враждебность, такая явная неприязнь? Ведь у всех здесь одна судьба — этап и лагерь.

Тогда я не знала о том, что происходило за стенами тюрьмы и пересылки. На Западной Украине шла очередная война — жестокая и кровопролитная, хотя и без орудийных залпов и бомбежки. Мне об этом рассказали года через два соседки по нарам в лагере.

Я не знала, что по приказу сталинского правительства русские «освобождали» Западную Украину от панской власти. Освобождали огнем и мечом, вели себя как колонизаторы. Уничтожали в первую очередь украинских коммунистов, участников сопротивления против фашистской оккупации, украинскую интеллигенцию — одних расстреляли, других вывезли в далекие лагеря. И народ шел войной против таких освободителей. Во многих городах Западной Украины, да и в селах, выросли огромные братские могилы, в которых были похоронены жертвы массового уничтожения, павшие от руки сталинских палачей. Поэтому украинки имели моральное право ненавидеть русскую девчонку — представительницу клана врагов.

Не только мыла не давали — никто ни разу не угостил чем-нибудь из передач от родственников. Иногда, правда, отодвигали в мою сторону тюремную похлебку, ненужную после обильной передачи. Но чаще выливали похлебку в яму. Я удивлялась такой злобе — и ничего не могла понять. Спросить было не у кого.

Так я и жила рядом с этими говорливыми хорошенькими девчатами. Спали мы все рядом на голом полу, подстелив под себя одежду. Ели из одного тюремного котла.

Однажды, зайдя в умывальник, я увидело на подоконнике кусок простого мыла. Никого не было. Я сбегала в камеру, принесла грязное белье и простирнула его под краном. Очень велик был соблазн унести мыло, но его ведь все равно никуда не спрячешь. А мыло ох как нужно! Девчатам в передаче принесут, они местные. Недолго думая, я взяла мыло и засунула его в пустой бачок над унитазом. И ушла сушить белье во двор.